* В один из очередных приездов в Москву Елизаветы Михайловны я обратился к ней с просьбой — записать «для истории» на магнитофонную ленту воспоминания о сыне. Сидя в кабинете митрополита в его доме в Серебряном Бору, Елизавета Михайловна записала свой рассказ о владыке Никодиме. Это было в 1969 году. В моих архивах сохранилось это «живое слово», которое публикуется впервые.
Митрополит Ювеналий
Сегодня второе августа, день святого пророка Илии. Я только что пришла из церкви. Владыка Никодим уехал два дня тому назад в Карловы Вары. Я сижу в его кабинете… Здесь все, каждая вещь напоминает о нем. Он мой сын, и ему я отдала все самое хорошее, все самое лучшее, что есть в этом мире…
Хочется начать свое повествование вот этим стихотворением, которое я посвятила сыну. Послушайте его внимательно. А ты, дорогой мой, когда будешь читать эти строки, вспомни, что оно посвящено тебе.
Если горе внезапно постигнет тебя,
Или мучают душу сомненья,
Иль погаснет последней надежды заря,
И нигде не найдешь ты забвенья,
Неудача твоя так тебя огорчит,
Тяжела ли покажется доля,
И измена коварных друзей обольстит,
Или сломится крепкая воля,
Понесет ли могила навеки с собой
Тех, кто дорог тебе бесконечно,
Помни твердо, что здесь на жестокой земле
Ни страданье, ни счастье не вечны.
Я верила и верю. Но мысль о том, что сын мой будет монахом, повергала меня в отчаяние. Я не могла допустить и мысли, что он может одеть черную рясу, может уйти от меня. Но жизнь есть жизнь, и каждый хочет устроить ее
* * *
Он родился вечером 15 октября 1929 года без пяти минут девять. Вы спросите — откуда такая точность? А ведь такие минуты не забывает ни одна мать. Поэтому, как только малыш появился на свет, я тотчас же спросила время. Я хотела запомнить именно это мгновение… Он родился такой крупный, красный, лысый. Уже горячо мною любимый. Так, как каждая мать любит своего ребенка. К этому времени у меня уже родилась дочь, которой было два с половиной года. Удивительно, но мои дети появились на свет в один и тот же день, только Леля в мае, а Борис в октябре. Мы тогда с папой были еще совсем молодые, здоровые, полные жизни и надежд. Мы очень любили своих детей, воспитывали их. Борис рос честным, хорошим, умным мальчиком. Но в его жизни было несколько случаев, о которых хочется рассказать подробнее. Случаев, когда сын был на краю жизни и когда Богу было угодно сохранить его.
Ему было года полтора. В то утро я занималась домашними делами в другой комнате и потому не видела, чем занят мальчик. Вообще, он был спокойным ребенком. Мог целыми часами сидеть на полу и играть в кубики, никого не беспокоя. Но тут он все-таки возился, а потом вдруг наступила тишина. Представьте мой ужас, когда я увидела, что сынок, распахнув обе створки окна, стоит на самом краю. Я подбежала, схватила его и… если бы не оглянулась, еще мгновение — и он наверняка бы слетел туда, вниз, со второго этажа.
Еще был такой случай. Произошло это как раз в день празднования Тихвинской иконы Божией Матери. Боря очень тяжело болел. Отец в то время работал строителем, уехал работать в район, а нас завез к бабушке в Пехлец. Ну, мальчик и простудился, наверное. Я говорю — наверное, потому что в Пехлеце врача не было, а медицинская помощь далеко — километров семь. Мальчик был в очень тяжелом состоянии. О том, чтобы везти его в больницу, не могло быть и речи. И вот, сегодня праздник, а он умирает… Я очень переживала тогда. Ему ведь было всего полтора года. Он был уже интересным мальчиком, уже начинал лопотать… Наконец, все-таки приехал доктор. Осмотрел ребенка, задумался. Сказал бабушке, чтобы не оставляла меня одну, потому что ребенок очень плох. Я чувствовала, что голова начинает идти кругом. Посмотрела на Борю — он лежал в кроватке как раз напротив иконы Божией Матери. Наконец, не выдержала, почувствовала, что сынок умирает, схватила его вот так, сижу и плачу. А он поднимает свои глаза, большие такие глаза, и смотрит на меня, а потом на икону, как будто хочет, чтобы я помолилась… В этот страшный момент я дала очень большой обет Богу, который держу до сих пор… И Боря стал поправляться. Это было на Тихвинскую — и впоследствии на Тихвинскую его посвящали в епископа. С тех пор очень чту этот образ…
Прошли годы, дети подросли. Первой в школу пошла дочка, а года два спустя — сынок. Хорошо помню этот день. Тогда я первый раз повела его в школу. Он был в костюмчике с бантом, беленький, у него волосы были светлые совсем… Мальчик он был способный, учился хорошо. Ребенок очень не баловной — тихий такой, спокойный. В то время бабушка часто приезжала погостить к нам на несколько дней и обязательно каждый раз водила детей в церковь. Я сама человек верующий, поэтому никогда не возражала против этого. Правда Леля
В третьем классе Боря вступает в пионеры. Как пионер он был, так сказать, очень исполнительный, был председателем совета отряда. Надо сказать, что в этом отношении в свои десять лет он проявил себя человеком очень активным. Я работала некоторое время в этой школе: была членом родительского комитета, потом заменяла ушедшую в отпуск учительницу. О нем, конечно, никто не мог сказать ничего плохого. Мальчик дисциплинированный, внимательный…
Потом
Я хорошо запомнила один эпизод того времени. И сын тоже помнит, мы всегда перед Пасхой вспоминаем с ним об этом, когда разговариваем по телефону. Я готовлю пасху, а Боря сидит рядом. Тихий, беленький мальчик. В то время я была еще совсем молодая, полная жизни и сил. И сейчас, даже странно об этом подумать, этот мальчик теперь уже митрополит Никодим — лицо всеми глубоко уважаемое, делающее большую, ответственную работу на благо Церкви и Родины.
Дальше другая война — Отечественная. Отец опять на фронте. Это были тяжелые для нас годы. Война — ведь это очень большое бедствие. Но мы терпели, мы мирились с этим. Я тогда работала в школе. Помню, возвращаюсь домой, в квартире холодно, еды мало. А дети одетые сидят за столом и учат уроки. Мирно, тихо сидят. Мы, несмотря на все эти лишения, были очень дружны в то время.
В
Боря был хорошим товарищем. Он не избегал друзей, но круг его знакомств был довольно-таки узким. А его тяга к Церкви — это, конечно, было основное. Одним из близких друзей сына был Вася, его школьный товарищ. Они вместе иногда ходили на службу, но у Васи не было такого сильного стремления к храму. Вася был очень добрым товарищем. Тихий, спокойный, всегда готовый придти на помощь. Его очень все уважали. В этом отношении он был и остается таким же. Вася часто бывал у нас. А поскольку в дальнейшем он стал мужем Лели, то его вдвойне тянуло к нам в гости. Потом был у него еще один друг — Паша Марсанов. Ну, Паша был, если можно так сказать, более верующим, что ли. Он чаще ходил в церковь… Был еще Македонов Николай. Он сейчас архимандрит Авель. Бориса с отцом Авелем связывало, наверное, большее. Они были особенно близки. Авель был очень верующим человеком, и в этом отношении, конечно, у них с сыном была большая дружба.
Папа всю жизнь был в командировках, так что детей я воспитывала одна. И воспитывала, считаю, правильно. Они всегда меня слушались. Во всяком случае, мое слово для них было закон. Но я была противником всяческих физических наказаний и никогда их не применяла. Всегда пыталась внушить словом…
Однажды я совершенно случайно обнаружила маленький дневник сына, из которого стало ясно, что он хочет принять постриг. Было ужасно тяжело. Но я все-таки хочу, чтобы это осталось в моей памяти, остались мои переживания, мои муки, мои думы. Быть может, они и были грешными, но я человек, я женщина, мать. Теперь я знаю, что в тот момент не поняла сына, была преградой на его пути туда, куда он так стремился и во что так верил. Я до сих пор помню написанное в его дневнике, его первую неудачную попытку принять монашеский постриг, когда этому помешало лишь отсутствие на то благословения родителей.
Кончилась война, вернулся отец. Для меня наступила пора двойных мучений. Приходилось скрывать то, что сын ходит в церковь. Отец, будучи человеком партийным, не желал ничего и слышать об этом. Но возможно ли было долго скрывать подобное?
После окончания десятилетки Боря поехал в Москву сдавать экзамены в медицинский институт. Я очень хорошо помню его возвращение. Было ясное летнее утро. Он вошел в комнату, разделся, веселый такой, довольный. В тот момент я еще не знала, что он уже принял постриг (его постригал в Ярославле владыка Димитрий), что он монах и возврата к светской жизни быть не может…
Боря не поступил в медицинский институт, но учился в нашем педагогическом институте на факультете естествознания. И вот однажды, когда я была дома одна, зашел Вася — они с сыном очень дружили тогда. И вот во время нашего разговора совершенно случайно из бокового кармана пиджака сына, который тут висел, выпала небольшая фотокарточка. Эта карточка цела у меня до сих пор, и то чувство, которое я испытала при виде ее, я вряд ли смогу забыть. Эта карточка повергла меня в ужас. Я увидела отца Авеля, батюшку, который служит у нас в соборе, перед престолом в полном облачении, а мой сынок в диаконском стихаре с поднятыми вверх руками стоит рядом. Был заснят момент богослужения во время Херувимской песни. Боже мой, неужели это правда, неужели все так и есть на самом деле! Спрашиваю у Васи: «Вася, что же это значит? Ты не знаешь?» Он говорит: «Нет, Елизавета Михайловна, — тогда еще он меня звал Елизаветой Михайловной, — нет, не знаю». Смотрю — входит сын. Спрашиваю сурово: «Скажи мне — это комедия или правда?» Вот тут он мне и говорит: «Да, мама, это правда!» Я не буду передавать все те свои переживания, все те муки, которые я испытала. Я уже знала, что мой сын монах, но сделать ничего не могла. Мысль о том, что отец тоже может все узнать, не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Отец выходил из себя, неистовствовал, когда речь заходила о том, что сын может… А я уже знала, знала и понимала: возврата к прошлому нет.
Начался второй курс института, отец еще ничего не знал. И вот — первое сентября. Это был очень тяжелый день в моей жизни. Борю собирались отчислить за то, что он ходит в церковь. Он же все время туда ходил, и в дождь, и в снег. Он скрывал это, но его безудержно влекло туда. Даже тогда, когда не было возможности войти в храм, он стоял за оградой и слушал. Попробуйте поставить себя на его место. Какая глубокая скорбь, какая трагедия! Его тянет в храм, где горят свечи, где тепло, а ему приходится стоять на улице под холодным проливным дождем.
Однажды (я немного отвлеклась от первого сентября, но я обязательно должна рассказать этот случай) сын вернулся домой весь мокрый, но удивительно довольный и радостный. Это случилось как раз 3 ноября, под Казанскую. Спрашиваю: «Где ты был?» Он ответил, что был на вечере. Я безумно обрадовалась — он не пошел в церковь, он немного отвлекся от нее и, быть может, он даже немного танцевал и веселился в этот день. Это думала я, старый безумный человек. Но сейчас я раскаиваюсь и давно прошу у Бога прощения за то, что была помехой сыну, за то, что так мучила и себя, и его… Но на этот раз Боря скрыл от меня правду. Он уже тогда начал скрывать ее даже от меня. Много позже он с горечью сказал мне: «Думаешь, мне, мама, приятно скрывать от всех, что я хожу в церковь? Но я хочу ходить туда. Меня туда тянет. Помнишь, когда я пришел домой весь мокрый, я сказал тебе, что был на вечере? Я обманул тебя. Ты ведь тоже ругаешь меня за то, что я хожу в церковь. А я стоял за оградой, около могилки бабушки, и молился». Удивительно, насколько глубока была его вера, насколько сильна была его тяга к Церкви…
Но теперь я вернусь к тому первому сентября, когда Бориса исключили из института. Его вызвал Ильянов, ректор института, и спросил: «Что, Ротов, правда ли говорят, что ты ходишь в церковь?» Боря ответил, что да. «Ты же учишься в педагогическом институте, ты будущий воспитатель детей. Тебе не место в нашем институте». «Хорошо», — сказал Боря и пошел. И вот он дома. Что я пережила, знает один только Бог. Сын исключен! Что же дальше? А дальше придет отец, и все должно быть открыто. Ох, эти муки, муки ужасные! Но отцу все равно нужно было говорить. Я набралась духу и, когда он пришел, все рассказала: что сына отчислили и причиной тому — церковь, и что отцу придется идти в институт улаживать это дело. К счастью, окончилось все хорошо — Боре позволили продолжить учебу, но с условием — он не должен ходить в церковь. Правда, он все равно ходил туда, но теперь скрывал это и от меня. А учеба в институте, тем не менее, продолжалась, и в душе я все еще надеялась на то, что сын все-таки останется в миру.
Так прошел второй учебный год. Опять начались неприятности. Перед Пасхой Борису было поручено подготовить доклад на антирелигиозную тему. Он, конечно, отказался. Я пыталась было уговорить его не спешить с ответом, но это было совершенно невозможно: «Мама, и это говоришь мне ты? Нет, мама, этого не будет, пусть лучше исключают из института!» Но и здесь
Спустя некоторое время сын собрался в Москву к родственникам: «Мам, ты меня не удерживай. Я дня через три обязательно вернусь». Мне
Прошло несколько дней. Было воскресенье. Я заболела, чувствовала себя очень плохо. День жду, два, а сына все нет. Стало ясно — он уехал в Ярославль к владыке Димитрию. В церковь идти не было сил, осталась дома. После обеда вернулась со службы Вера (сестра Елизаветы Михайловны, впоследствии монахиня Никодима. — М. Ю.), которая ночевала у меня в этот день. Вошла, спрашивает: «Как ты себя чувствуешь?» Я сразу поняла, что вопрос не случайный, и говорю: «А что? В чем дело?» «Нет, ты мне скажи, как себя чувствуешь», — настаивает она. Я отвечаю, что неважно. Тут она мне и говорит: «Ну, подожди, сейчас мы с тобой вместе помолимся». Меня охватило мучительное волнение: «Что случилось?
Наступил декабрь. Это было… сейчас попытаюсь точнее вспомнить эту дату, да, это было 4 декабря 1949 года. Приходит он из института и прямо с порога говорит: «Мама, меня вызывают в военкомат, — его год как раз подлежал призыву, — хватит мне, я больше не могу! Я, наконец, просто… ну все, зачем я буду больше…» Что я могла ответить ему? А вечером приходит письмо от дочери: Леля очень больна и просит приехать. Как тут быть? Бросить сына и уехать к ней? Но завтра Боря идет в военкомат, решается его судьба. «Знаешь, мама, поезжай. Там твоя помощь теперь нужна больше. А я пришлю тебе телеграмму. Если что-нибудь случится, ты вернешься». Он всегда был такой, всегда больше думал о других, заботился о них, переживал… И вот вечером он меня проводил. Как сейчас помню: на нем было темное осеннее пальто с поднятым воротником и шапка-ушанка. Я уехала. А вечером пятого получаю известие — все благополучно. Но Борис не хотел уезжать, не простившись с отцом (он был тогда в командировке). И несмотря на то, что это свидание обещало быть очень тягостным, он ждал отца недели две. Какой разговор был тогда у них, я сейчас сказать не могу, но,
Так он уехал, уехал навсегда. Владыка Димитрий послал его потом на приход в село Давыдово. Я очень благодарна сыну за то, что с самого начала не знала этого места. Это была захудалая деревушка с несколькими домиками и кладбищенской церковью. Он жил там на квартире у одной старушки. Увидела все это я несколько лет спустя, когда Борис уже был настоятелем в Ярославле. Привез он меня туда и говорит: «Вот, мама, теперь посмотри, куда я приехал вначале». Темная, пасмурная комнатка, скромная обстановка… Но он был доволен и этим, он был счастлив.
Потом у дочери появился сын — мой внук. Ему я отдавала большую часть своего времени, своих сил и дум. Стала понемногу забываться разлука с сыном. Я как будто вновь стала молодой, ведь это был тоже мой ребенок, мой маленький ребенок. Наверное, я была странная мать. А может быть, и такая мать, какой должна быть каждая женщина. Не знаю…
Вернулась домой, в Рязань. Здесь все опять напомнило мне о сыне: старый сундук, стоявший у печки, на котором он в свои самые трудные минуты любил сидеть, его любимая кошка, которая радостно выбегала на лестницу, когда Боря возвращался. Опять слезы, опять страдания… Позже он приезжал, но спустя, наверное, уже месяца полтора. В черной рясе, с бородкой. Трудно было видеть его таким. Я не знаю, что это было с моей стороны — эгоизм или
Боря всегда меня жалел. Он был прекрасный сын: хороший, заботливый. И он понимал мои муки, но его вера в Бога была выше всего. Его любовь к Богу была, есть и будет выше всего…
И вот я впервые еду к сыну в Углич. Это был очень знаменательный для меня момент, очень важный. Он уже благочинный. Я хорошо помню это время. Подходило 18 сентября — день моих именин, и сын прислал мне письмо. До Углича я не была нигде, еще не видела сына у престола Божия… Поезд идет ночью. В вагоне сидят женщины, ведут обычные разговоры. И вдруг речь заходит о новом батюшке, отце Никодиме (Борю ведь постригли с этим именем). Сердце мое сжалось — сижу, слушаю. Хороший, мол, батюшка, говорят, молодой, но строгий, серьезный. Трудно передать то, что я испытала в эти минуты. Но тогда у меня хватило лишь сил молчать и слушать…
Вещей у меня с собой было немного, поэтому решила — с вокзала прямо в церковь. Подхожу к храму. К храму, где служит мой сын, где он возносит свои молитвы. Только было вошла — слышу его возглас: «Благословен Бог наш…» Сразу
Потом случилось чудо. Пошла
Да, я им гордилась. Я и сейчас им горжусь. Не раз упрекал он меня: «Мама, гордость — это грех». А я ему: «Нет сынок, это гордость совсем другая. Это гордость материнская, это гордится мое сердце». Он чуткий: он умеет меня успокоить. Он очень остроумный: он умеет вовремя сказать такое меткое слово, от которого у меня появляется совсем другое настроение. В такие минуты я даже говорю мужу: «Ты знаешь, я сегодня чувствую себя намного лучше, я спокойнее ложусь спать, я даже сплю лучше». Удивительно, какое большое влияние оказывает на меня сын.
Его забота обо мне выражалась даже в самые трудные для него минуты. Так случилось и в тот момент, когда ему делали операцию. Тогда особенно сильно проявилась его выдержка, его отношение ко мне. Он всегда старался не расстраивать меня. И я это очень ценю. Правда, я желала бы больше знать, где он и что с ним, ведь я всегда молюсь за него. В скорбные для него минуты я бы еще более усилила свои молитвы… Но хочу сказать, что моя интуиция всегда подсказывает мне, когда
Е. М. РОТОВА,
мать митрополита Никодима
