Давно подмечено, что все то, что дает нам подлинное чувство прекрасного, отмечено Божиим присутствием. Указывая на внутреннюю гармонию вещи или явления, видимая красота соединяет нас с невидимым, совершенным бытием. Красота преображает, исцеляет; ее негромкий, но чистый голос доносится до нас сквозь шум и суету повседневности. Наконец, прекрасное – это опытное подтверждение реальности Боговоплощения. Об этом свидетельствует богослужение, об этом проповедуют церковная архитектура и живопись, об этом напоминает внешний облик христианина.
« Будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте» (1 Тим. 4:12) – написано на иерейском кресте. Являя собой пример добродетельной жизни, священник проповедует о Христе даже своей внешностью. Приблизительно с IV в. в христианских текстах начинают появляться места, в которых содержатся указания на внешний вид священнослу- жителя.
I
Согласно Священному Писанию, мужчина должен стричь волосы на голове, а женщина растить (ср.: 1 Кор. 11:14–15; Деян. 21:24). В первые века христианства клирики не отличались внешностью от мирян, и особенно в эпоху гонений, «дабы не бросаться в глаза гонителям, а подстригали волосы и бороду подобно мирянам»1. В «Апостольских постановлениях» IV в. главным мотивом в определении длины волос и вообще любой меры в поведении христианина называются скромность и благочестие, не допускающие роскоши и вольности в обращении с людьми. «Волос космы своей не отращивай, но лучше подрезывай и обстригай ее, дабы тем, что ты часто причесываешься и бережешь голову свою не обстриженною или тем, что ты намазан благовонными мастями, не привлечь к себе тех женщин, которые таким образом уловляются или уловляют. И изысканной одежды не употребляй ты на обольщение, и шароваров или сандалий на ноги свои не надевай злоискуственно; но носи только то, чего требуют степенность и нужда… Ты же, обнажающий бороду свою, чтобы нравиться, как сопротивляющийся Закону, мерзок будешь у Бога, создавшего тебя по образу Своему» (I, 4). Отращивание длинных волос связывалось в сознании христиан с языческими философами и оттого считалось постыдным. Напротив, бороду, которая являет собой «образ мужа», следовало отпускать: «О бороде в «Постановлениях апостольских» слово Божие и учение предписывает, чтобы не портить ее, то есть не стричь волос на бороде, но и не носить длинных волос, подобно блудницам, и не давать доступа тщеславию под видом праведности»2.
В 21-м правиле VI Вселенского собора (691–692 гг.) о внешнем виде священно-служителя говорится уже как об отличном от внешности мирян. Канон предписывает клирикам, обвиненным и покаявшимся в блуде, «стричься по образу клира», а тем, кто этого не пожелает, растить волосы по образу мирян. «Стрижение волос по образу клира означает… “иметь так называемое гуменце (παπαλήθρα);” стрижение же волос, подобно мирянам, низложенных и нераскаявшихся священнослужителей означает “не выстригать волос на темени.” Внешний облик священнослужителей проявлялся, таким образом, в том, что, кроме священнического одеяния, священнослужители имели на темени гуменце, или папалитру»3. С гуменцом связано символическое толкование: по словам святителя Софрония Иерусалимского, «кругловидное острижение волос на главе священника означает терновый венец, а двойной венец, образуемый волосами, изображает честную главу верховного апостола, которую в насмешку остригли ему неуверовавшие и которую благословил Христос»4.
По мнению Е.Е.Голубинского, «выстрижение верха головы (гуменцо) оставалось никак не менее, как до начала XVIII в.», в том числе и в России: Московский Собор 1674 г. предписывает: «Протопресвитери и протодиакони, иереи же мирстии и диакони долженствуют ходити во скуфиях, во знамение священного духовного их чина и рукоположения архиерейского, на главах же имети прострижено зовемое гуменцо немало, власы же оставляти по круглости главы, еже являет терновый венец, его же носи Христос»5.
Параллельно с традицией выстригания волос на темени существовала и другая, преимущественно монашеская, традиция отращивания бороды и волос. Эта тради-ция была связана с трактовкой священства как подобия ветхозаветного назорейства, запрещавшего стричь волосы (Числ. 6:5; Суд. 13:5) и в полную силу проявилась в полемике с латинянами в XI–XII вв. Из произведений греческих полемистов этот подход перешел и в Номоканон при Большом Требнике, в котором верным возбраняется «украшати себе, или власы стрищи и ушаряти (т. е. красить. – А.С.), или плести власы главы своея». Митрополит Никифор I (+1121) в послании князю Владимиру Мономаху (+1125) о вере латинской, перечисляя заблуждения своих оппонентов, указывает, что они «головы свои и бороды бреют, что запрещено и Моисеевым законом, и Евангельским»6. Таким образом, на Руси осмысление значения бороды получило конфессиональный и нравственный характер, а после реформ Петра I – еще и сословную окраску: борода «стала гранью между народными сословиями, отделившей духовенство от людей светских, мужика от барина, земледельца от солдата»7.
Волосы превратились в предмет особой гордости священнослужителей. Антиохийский архидиакон Павел Алеппский писал в XVII в. о русском духовенстве: «Они всег- да держат волосы в порядке и часто расчесывают».
В конце XIX в. в Русской Церкви раз-вернулась богословская полемика, в ходе которой выдвигались аргументы «за» и «против» ращения волос и бороды. В качестве защиты своей точки зрения сторонники власоращения приводили Евангельские слова о назорействе Христа (см.: Ин. 18:5; Мк. 10:47; Деян. 2:22), а слова апостола о коротких волосах для мужчины объясняли не как предписание, а как «указание на природу». Они утверждали, что есть исключительные обстоятельства, в которых ращение власов мужем имеет более достоинства, нежели стрижение, и в качестве примера указывали на священнослужителей, которые подражают Христу не только в духовном, но и во внешнем (свидетельством особой длины волос Спасителя считался Его прижизненный образ «Спас Нерукотворный»). Последний аргумент примирял участников полемики: и гуменцо, и ращение волос были символом уподобления Христу, то есть внешним выражением одной и той же идеи посвящения клирика на особое служение Богу.
Канонические правила касаются и одежды клириков. В 27-м правиле Трулльского Собора говорится: «Никто из числящихся в клире да не одевается в неприличную одежду, ни пребывая во граде, ни находясь в пути; но всякий из них да употребляет одежды, уже определенные для состоящих в клире».
Согласно воспоминаниям Павла Алеппского, в XVII в. русские священники и диаконы носили длинные широкие одеяния из цветного сукна со стеклянными или серебряными пуговицами от шеи до ног, напоминающие кафтаны-однорядки. Обувью духовенства служили «зеленые, красные, синие сафьяновые сапоги, которые в большом количестве постоянно ввозились персидскими купцами… Что касается их колпаков, то богатые и протопопы носят колпаки из зеленого, красного и черного бархата, остальные – из сукна; под них надевают шапочки из красного сукна, простроченные желтым шелком». Так же одевались и жены духовных лиц: кроме них, такой одежды никто не носил8.
Изменения в покрое светского платья оказали влияние и на одежду для духовных лиц. «Инструкция благочинным приходских церквей» 1828 г. обязывала благочинных наблюдать, чтобы священники, диаконы и причетники носили соответствующую их званию одежду: священники и диаконы – рясы темного цвета, а причетники – платья, приличные духовному чину. Постановлением Присутствия по делам православного духовенства от 16 апреля 1869 г. церковно-служителям было дозволено по желанию носить светское платье и стричь волосы. В XIX в. такое же право предоставлялось клирикам, служащим за границей при посольских и консульских церквах9. Впервые стали носить светское платье священнослужители-обновленцы, а в послевоенные годы это стало позволяться и духовенству Русской Православной Церкви10.
К началу XX в. полностью сложился знакомый нам образ приходского священника – в подряснике, с длинными волосами и бородой: «Волосы Туберозова густы, как грива матерого льва, и белы, как кудри Фидиева Зевса. Они художественно поднимаются могучим чубом над его высоким лбом и тремя крупными волнами падают назад, не достигая плеч. В длинной раздвоенной бороде отца протопопа и в его небольших усах, соединяющихся с бородой у углов рта, мелькает еще несколько черных волос, придающих ей вид серебра, отделанного чернью»11. Отец Христофор Сирийский у Чехова – «маленький длинноволосый старичок в сером парусиновом кафтане, в широкополом цилиндре и в шитом, цветном поясе»12.
Согласно пастырским руководствам конца XIX в., главным критерием в определении надлежащего внешнего вида был критерий «благоразумной меры». Лохматые, непричесанные, грязные волосы, равно как и чрезмерно ухоженные и уложенные по светской моде, расценивались как недопустимые для духовенства. Самыми строгими были оценки внешнего вида священника, совершающего богослужение13.
Вопрос о ношении духовенством светской одежды и о стрижке волос обсуждался на заседании Поместного Собора Русской Православной Церкви 15 марта 1918 г. В результате оживленной дискуссии был выработан проект соборного постановления, которое зачитал митрополит Сергий (Страгородский): «Первое. Рекомендовать духовенству носить установленное платье – подрясник. Ношение рясы оставить на усмотрение самого священнослужителя. Второе – рекомендовать умеренное стрижение волос… Духовенству заграничному, окраинных епархий, учащему в светских учебных заведениях, служащему в светских учреждениях, при исполнении ими физической работы, в дороге и вообще, когда его пастырская совесть позволяет, разрешить ношение светского платья и стрижение волос»14. Основанием для такого подхода к делу послужили, с одной стороны, опора на практику Русской Церкви, а с другой стороны умонастроения в обществе и в самой Церкви того времени15.
Во времена гонений на Церковь в XX в. длинные волосы священнослужителей стали признаком неповрежденного православия (в противовес обновленчеству) и формой исповедничества, свидетельства о верности Христу. Даже находясь в заключении или ссылке, многие оставались верными традиционному облику православного священника. «В лагере, где всех мужчин полагалось из санитарно-гигиенических соображений стричь наголо, Владыка (Афанасий (Сахаров). – А.С.) всегда твердо отстаивал свое право «служителя культа» носить волосы. Много раз начальство покушалось остричь его, но он подавал жалобы в Главное управление лагерей, и начальству пришлось мириться с этим ‘‘непорядком’’»16. «Среди находящихся на вольном поселе-нии в Вологде были в одно время, в 1934– 35 годах, два архиерея – архиепископ Варлаам (Ряшенцев) и епископ Евгений (Кобранов)… Архиепископ Варлаам был в возрасте 55–56 лет, худощавый, прямой, среднего роста, седой, с небольшой полной бородой, с мелкими чертами лица, заостренным носом и удивительно чистыми небольши- ми голубыми глазами…Одет Владыка был в серый, самый простой плащ, из-под которого выглядывал черный подрясник. На голове у него была черного цвета поношенная скуфья»17.
Сегодня в Церкви длинные волосы и борода священников по-прежнему остаются их важным отличительным признаком. Церковный канонист прот. Владислав Цыпин пишет: «Совершенное удаление бороды, хотя и не запрещено канонами, все-таки предосудительно, ибо рассматривается как вызов многовековой традиции и противоречит тому представлению о внешнем виде священника, который сложился в благочестивом народном сознании»18. При этом главными критериями определения длины волос, формы бороды или цвета подрясника остаются эстетические категории вкуса и меры и гигиенические требования чистоты и опрятности. «Умеренно подстриженные волосы, подровненная борода и в меру укороченные усы никак не могут уменьшить духовности священника и подать повод к упреку в щегольстве»19, – пишет архимандрит Киприан (Керн).
II
«Внешность человека, его видимая поступь, походка, телодвижения, образ ведения речи, одежда – служит обнаружением его души и как бы дополнением его нравственной личности»20, – говорит Д.Ф.Певницкий. Поведению клирика в храме и в быту посвящены специальные разделы в учебниках по пастырскому богословию, а размышления об этике, морали и нормах поведения современного священнослужителя можно найти в произведениях церковных писателей XX в. (например, «Пастырской эстетике» прот. Алексия Остапова или «Пастыре на приходе» прот. Ростислава Лозинского). Отсылая читателя к наставлениям опытных пастырей, попробуем ответить на вопрос о том, каким образом соотносится в священнослужителе внешнее и внутреннее и как его внешний облик воспринимается сознанием современных людей.
Мы уже имели возможность убедиться в том, что внешний вид священнослужителя подвержен культурным и социальным изменениям. Под влиянием различных причин видоизменялись длина бороды и волос, детали одежды, цвет головных уборов – неизменным оставалось только то, что лежит на самой глубине: твердое исповедание веры во Христа и свидетельство о Его Церкви.
Похожие процессы происходили везде, где Церковь использовала различные культурные формы: в архитектуре, музыке, богослужении. Мы помним о том, например, что базилику сменил крестово-купольный храм; одноголосие уступило место многоголосным сочинениям, нотная запись вытеснила крюковую; процессия входа в храм трансформировалась в т. н. «малый вход» и т. д. С точки зрения современного человека, для которого культурное наследие Церкви открыто во всем его многообразии, новые формы не вступают в конфликт со старыми, используются вместе и независимо друг от друга и имеют ценность постольку, поскольку говорят о чем-то более важном, чем они сами. Это «более важное» и есть невидимая реальность, духовный мир, неизреченная красота, которую создал Бог и которая нас с Ним соединяет.
Существование культурной формы обеспечивается единством содержания сообщения, которое она несет, и его восприятием. Проще говоря, она живет до тех пор, пока опознается и «прочитывается» в среде своего «обитания». Зададимся вопросом: существует ли сегодня несоответствие между традиционной внешностью священнослужителя и его восприятием? Мы полагаем, что нет. И в благочестивом народном сознании, и в сознании людей, далеких от Церкви, внешний вид священнослужителя продолжает быть формой проповеди о Христе, важной чертой внешнего облика человека, поставленного на особое служение Богу.
Но внешность, какой бы «правильной» она ни была, – только портал, фасад, который открывает путь во внутренние комнаты человеческой души. За разговором о внешности стоит более серьезная тема внутренней культуры пастыря, его молитвенного настроя и в конечном счете церковности в подлинном смысле этого слова. Хорошо благопристойно выглядеть; но еще лучше (и труднее) быть – благочестивым, скромным, любящим. Совместить в себе внешнее и внутреннее, временное и вечное, хоть немного преобразить лицо в облик – и есть главная задача пастыря по отношению к самому себе. И в конечном счете по отношению к Богу, по образу и подобию Которого мы созданы.
