Мою жизнь владыка Никодим повернул собственной рукой, за что ему вечная благодарность и признательность. Именно он определил мой путь, направив к тому, что я есть сегодня… Предыдущее многоточие не случайно, оно уводит мою оценку личности дорогого владыки к определениям гораздо более значительным и связанным с его ролью как в истории Русской Православной Церкви, так и в истории общественной в целом. Об этом будет тоже сказано в потоке моих воспоминаний.
Первая встреча произошла в то время, когда владыка был начальником Русской Миссии в Иерусалиме и прибыл в Ленинград для участия в монашеском постриге студента Академии Владимира Пояркова, ныне митрополита Крутицкого Ювеналия. То был совершенно особый постриг, поскольку с момента возобновления Духовных школ в Ленинграде постриги фактически не совершались. И начало этому в новейшее время положил именно владыка Никодим, будучи тогда еще архимандритом. Характерны его ревность, его отношение к этому: он никому не препоручал совершение чина пострижения в монашество выпускников, желавших этого, но неукоснительно лично исполнял обряд.
И вот, вспоминая этот случай, я как бы наяву вижу и слышу особое благоговение, истовость, особое чувство, когда владыка чеканит каждое слово — как в молитве, так и в вопросах, обращенных к новопостригаемому. Серьезность, значительность события воздвигались на любви к монашескому деланию и званию. Еще более сильно и глубоко я ощутил это тогда, когда владыка впоследствии совершал и мой постриг…
А к той поре близко пришлось беседовать с еще одним человеком, также постриженным потом в монашество, теперь архимандритом Иеронимом (Карповым). Он был воспитанником семинарии и близко знал владыку митрополита, который тогда вернулся, напомню, из Святой Земли и раздавал святыни иерусалимские. Одну из них и показал мне Борис Карпов. Увы, я не был в ряду счастливцев, которые получили реликвию из рук владыки. Он наделял иконками, пальмовыми крестиками. Иерусалимские святыни и всегда дороги, а в ту пору были еще и редкостью великой. С понятным юношеским еще энтузиазмом я попросил Карпова похлопотать за меня. И при ближайшей же встрече с владыкой тоже стал обладателем памятной святыни.
Но мало того — это явилось поводом для первого нашего глубокого разговора. Он с любовью,
Когда встал вплотную вопрос о том, каким образом мне принять священный сан — то ли после женитьбы, то ли через монашеский постриг, я, скажу честно, был в большом смущении и затруднении: хотелось жениться, потому что боялся монашества, и хотелось монашества, потому что женитьба страшила… Впрочем, такие метания знакомы каждому выпускнику Академии, и я в этом смысле не стал исключением.
Вот
Сейчас приходится слышать в его адрес упреки, попытки уличить в приверженности католицизму и так далее. По моему же глубокому убеждению, владыка Никодим был и остается одним из самых православнейших иерархов нашей Церкви. Как он умел и любил служить! Истово, благоговейно. И сослужащие, и предстоящие испытывали при нем редкостную молитвенную полноту. Я всегда это называю «никодимовским молитвенным настроем». Он вдохновлял и захватывал каждого человека, чтобы горе вознести свои сердца и приблизиться ко Христу. Владыка любил часто причащаться Святых Христовых Таин, а потому часто совершал Божественную литургию, делал это даже на одре болезни и скорби — лежа. Это о чем говорит? О том, что он был человеком высокой духовности и приверженности Православию.
Что до особенностей служения владыки, то они таковы, что я и сам, будучи архиереем, в собственной практике стараюсь воплощать манеру митрополита Никодима, следовать ей. И это не наигранно, но искренне. Возьмем, к примеру, совершение им входных молитв. Встреча — всегда торжественная: он входил спокойно, медленно шел, молитвы произносил размеренно. Поклоны были глубокие, четкие, исполненные чувства благоговения. Последнюю входную молитву произносил громко, внятно. Не спеша надевал клобук, тихонечко, осторожно поворачивался к предстоящим и широким жестом благословляюще осенял народ на три стороны. И когда ему подавали трикирий и дикирий, он никогда не позволял себе даже намека на поспешность и, будучи уже в епископском облачении, с пониманием своего достоинства и ответственности склонял слегка главу, увенчанную митрой, и вновь благословлял верующих, приступая к совершению Божественной литургии.
А какой он был молитвенник! Во время Божественной литургии — конечно, не все его понимали — он никогда не торопился с поминанием во время «Херувимской». Когда он стоял у жертвенника, «Херувимская» повторялась по несколько раз, он поминал всех не просто механически, а глубоко осознанно и молитвенно.
Очень не любил, если во время богослужения происходили какие-либо посторонние разговоры. Вслух замечаний не делал, но и взгляда владыки было достаточно, чтобы все встало в богослужебный строй.
Храмы, где служил владыка митрополит, всегда были переполнены. Молитва была для него глубинной потребностью, в ней он находил поддержку своей подвижнической деятельности.
И вот что еще надо учесть так называемым критикам владыки Никодима, подозревающим его в уклонении от Православия. Митрополит занимал и исправлял сложнейшую и ответственнейшую должность, был как бы министром иностранных дел по нашей церковной линии. Поэтому ему волей-неволей приходилось вступать в контакты и со светскими властями, и с католиками, и с протестантами… Огромность его задач, сложность рисунка связей по должностному положению ставили владыку на передний край борьбы. Здесь он более других сознавал и переживал необходимость единства христианского мира, он болел и страдал от разделения Церквей. Свидетельствую и передаю его слова, его озабоченность: «Как мне хочется, чтобы все были едины, как говорит Господь Иисус Христос в Своей молитве». Но компромисса, отступления от Православия у него не было, только на православной основе возможно христианское единство — такова была мысль владыки Никодима.
Образ его для меня чрезвычайно цельный, чуждый раздвоенности, отличающийся четкостью и определенностью взглядов и оценок, даже бескомпромиссностью. Но его место и роль в истории Церкви удивительным образом раскрываются в связи с монашеским именем владыки — Никодим. То был период трудный, ответственный, искусительный. Требовались особые дипломатические качества, не хитрость, но — осторожность, по слову Спасителя: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Владыка был тезоименит тайному ученику Господа и Спаса нашего, таинственность была и в его служении. У него не было страха иудейского, но были забота и страх за Церковь, за ее сохранность как земного сокровища Царя Небесного от того нажима, того натиска атеизма, который был присущ времени деятельности владыки. Он настолько умело и тонко вел работу по устроению отношений Церкви с государством, настолько жертвенно отдавал себя ради спасения церковного. Как бы кто ни расценивал деяния владыки, я определяю их как исповедничество, как страстотерпчество.
Сейчас многие способны обвинять преждебывших иерархов в сотрудничестве якобы с КГБ, в том числе и владыку Никодима. Но
Но вернусь к поворотному пункту в моей биографии, к тому, что связывает меня с владыкой. Обязанности по исправлению должности часто призывали его в Москву. И все же он находил возможности для общения со мной. Иногда в 11, а то и в 12 ночи — вдруг звонок, сообщают, что владыка приглашает в свои покои, которые были на первом этаже Академии. Спускаюсь. Встречает келейник Юра, ныне архиепископ Виленский Хризостом — просит подождать в приемном зале. Иногда ждал подолгу. Владыка, появившись, очень деликатно извинялся, поясняя, что от дел не отойти. Как водится, благословлял, и порою беседы наши длились, считай, целую ночь. Он старался не навязать, а наоборот, внушить, чтобы я воспринял всем сердцем его взгляд на монашеское поприще. Конечно, я со своей стороны, говорил, что боюсь монашества, ибо это нелегкий труд, мы знаем из Священного Писания: «Могий вместити, да вместит». И поэтому без страха я не мог сразу же внять предложению владыки.
Запомнилось, как он сказал: «Вот я тебя постригу и таким образом у тебя будет возможность восходить по иерархической лестнице, я уверен, что ты будешь даже и епископом». Другая его мысль была оставить меня при Академии с последующим назначением старшим помощником инспектора учебного заведения. Но не было во всем этом настойчивого соблазнения, было тихое, неназойливое рассуждение о монашестве, его сложностях, трудностях, а также о преимуществах и полезности — полезности Матери-Церкви. Как возобновитель монашества владыка не только действовал, но и мечтал. В частности, о том, что вот, умножится число им постриженных, хотел бы он тогда собрать всех и сфотографироваться, запечатлев на память свои труды и дорогие ему лица…
Основательно полагаю, что и я был в их числе. Бывало, келейник приглашает непосредственно в кабинет, вхожу, а владыки не вижу, только его голос слышен. Представьте, он расположился за письменным столом, а на столе — под потолок, буквально, горою книги: готовится к очередному докладу, конференции, симпозиуму. Его занятость была без пауз. На первом месте, конечно, богослужение, затем встречи с преподавательским составом Академии и семинарии, множество дел и решений по духовенству, встречи общественного характера. Его работоспособность была невероятной, а память колоссальной. Он великолепно знал греческий язык, был большим эрудитом в общецерковной истории, византологии и, конечно, во всем, что касалось непосредственно Русской Православной Церкви.
Вспоминается случай вовсе уникальный. Я еду из Тулы через Москву в Ленинград, кончились каникулы, зима. В Москве сажусь на «Красную стрелу». Платформа. И, представьте себе, — вдоль стоящего поезда бежит, буквально бежит владыка митрополит к моему вагону. У него всегда в обычае было в последнюю минуту поспевать к отправлению состава,
В конце концов я взял на себя такую отвагу, и 2 января 1966 года это совершилось, произошло. Владыка, когда я произнес свое «да», возликовал и велел тут же писать прошение. Я говорю, как же успеть, ведь для этого нужно решение Ученого Совета. «Это моя забота», — коротко возразил владыка. Мне потом рассказал инспектор Л. Н. Парийский, что митрополит авторитетно настоял на скорейшем, буквально завтрашнем определении Совета, и оно произошло «единеми усты». Лев Николаевич Парийский приоткрыл «тайну» заседания, на котором мое прошение было поначалу встречено недоумением: «Как это, Володя Олейник — в монахи?!» Начальники считали меня человеком, который далеко отстоит от монашеского устроения по образу поведения, по энергичности, жизнерадостности, живости характера. Парийский напомнил, что у нас есть два типа-образа: монахи-деятели и монахи-аскеты. Очевидно, что выпускник Владимир Олейник принадлежит к первой категории.
Мою решимость подтолкнул и пример нынешнего архиепископа Волгоградского Германа, в студенческие годы Геннадия Тимофеева. Когда я с ним поделился как с другом, что вот, идет такая «обработка», в хорошем, конечно, смысле слова, вдруг он дает прочитать свое прошение, где тоже пишет «на пострижение в монашество». Это было последней каплей в пользу того, о чем на мой счет мечтал владыка митрополит Никодим.
Мои «мирские якоря» давали себя знать еще и тем, что хотелось сохранить при постриге имя Владимир. Об этом я просил своего духовного отца, тогда архиепископа Алексия (Коноплева; впоследствии митрополита Калининского и Кашинского; + 1988. — М. Ю.), чтобы он соответствующим образом похлопотал перед митрополитом. Владыка Никодим сказал, что имя будет другое и тоже хорошее… И вот во время пострига оно прозвучало: «Виктор!» Как же не восхититься мудростью, бережным и тонким восприятием владыкой Никодимом моего состояния, моих сыновних чувств к духовному отцу моему владыке Алексию! Я стал монахом, приняв имя, которое в миру носил дорогой моему сердцу владыка Алексий. В его присутствии, а также в присутствии владыки Филарета, тогда викария Ленинградской митрополии епископа Тихвинского, митрополит произнес замечательную проникновенную речь. В первую очередь обратил внимание на само имя Виктор и сказал, что, зная мой характер, зная мою жизнь, прозревает в будущем многие труды, борьбу, но с таким именем монах как бы предназначен, предвосхищен к победе.
После пострига владыка Никодим пообещал, что подарит мне на молитвенную память икону, за которой я должен был приехать к нему в Москву. Та встреча, тот разговор — перед очами души моей и сейчас. Я пришел в Отдел внешних церковных сношений, который тогда находился на улице Рылеева, владыке сообщили, он меня принял, благословил и попросил подождать немножечко. Было два часа дня. Я жду: часы показывают 16, 18, уже и семь вечера, а там и восемь, и девять… Это — «подождать немножко». В 11 ночи решаю, что все, не примет. Наконец владыка выходит из кабинета и говорит: «Ну, теперь поехали. Ты меня, отец, извини, знаю, что нелегко было ждать, но так уж получилось». Приехали в Серебряный Бор, где была его резиденция. Прежде всего поужинали — он и я, больше никого не было. Была прекраснейшая беседа, увенчанная его словами, что он всегда молится за меня, прося помощи у Господа. После этого он преподнес мне икону святителя Николая в красивом серебряном окладе.
Незаурядную личность владыки Никодима нужно еще много изучать. Я думаю, что большой долг в этом смысле лежит на тех, кто, как и я, был близок к выдающемуся архиерею. А были и те, кого владыка взыскал и большей близостью. Это и митрополит Смоленский Кирилл, и архиепископ Новгородский Лев, и архиепископ Виленский Хризостом, а наипаче всех митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий.
+ ВИКТОР,
Архиепископ Тверской и Кашинский
1997 год