Л. И. Шлионская. Новодевичья обитель и Отечественная война 1812 года (К выходу в свет книги «Пушки у святых ворот»)

200 лет назад в начале сентября 1812 года все московские монастыри (в городе было 15 мужских и 9 женских) были заняты французскими войсками. Завоеватели надеялись поживиться в них сокровищами, воспользоваться удобными помещениями для проживания и большими запасами продовольствия. Но их постигло разочарование. Ценности в монастырях не обнаружили. Запасов же продовольствия могло хватить всего на несколько дней. Многие московские монастыри подверглись разорению и осквернению. Настоятельские и братские кельи были превращены в казармы, а сами монастыри — в склады; найденное в них имущество расхищено. Монахов выгоняли из келий, избивали и грабили. Разрушения в Крестовоздвиженском мужском, Ивановском и Георгиевском женских монастырях были настолько значительны, что в 1813 г. они были упразднены. (В 1879 г. Ивановский монастырь был возобновлен.) О степени повреждений других монастырей можно судить по тем суммам, которые были выделены для «исправления повреждений в них»: Новоспасский монастырь получил 128 245 рублей, Чудов — 63 700, Богоявленский — 39 600, Зачатьевский — 34 942, Алексеевский — 33 000, Никитский — 29 000, Новодевичий — 7 400 рублей. Работы по восстановлению монастырей продолжались несколько лет. Заново были освящены поруганные церкви. Возвращены эвакуированные ценности и имущество. Вернулись насельники, покинувшие монастырь перед вступлением неприятеля. Была налажена монашеская жизнь.

Не удивительно, что эти события не остались без внимания современников. Воспоминания о них выходили неоднократно. Впрочем, таких мемуаров немного: монастырский уклад требовал уединения и не предполагал публичности. Тем ценнее каждое такое свидетельство. В рецензируемой книге публикуются воспоминания о 1812 г., написанные в Московском Новодевичьем монастыре. Это — рассказы штатного служителя Семена Климыча и монахини матушки Антонины. Они пользовались широкой популярностью. Не удивительно, что во второй половине ХIХ — начале ХХ вв. эти воспоминания неоднократно переиздавали; последний раз рассказ Семена Климыча появился в 1885 г., а матушки Антонины — в юбилейном 1912-м. К сожалению, эти публикации давно стали библиографической редкостью, и многие поколения россиян были лишены возможности познакомиться с ними; думается, современный читатель сумеет их оценить по достоинству. Кроме того, в книгу включены запись в дневнике П. В. Победоносцева и рассказ монастырской насельницы Леониды (Субботиной).

Кто же они, авторы воспоминаний? Биографию Семена Климыча удалось восстановить благодаря сохранившимся в монастырском архиве документам. Сведений о матушке Антонине значительно меньше.

Семен Климыч прожил долгую жизнь. Он родился в 1780 г., а умер в 1858 г. Происходил из «экономических» крестьян села Тропарево Гленищевской волости Московского уезда и губернии (современный район у метро «Юго-Западная»). Четырнадцати лет, 7 августа 1794 г., был определен в Новодевичий монастырь штатным служителем (они исполняли должности дворников и монастырских могильщиков). Прослужил там почти 50 лет; в начале 1844 г. был уволен «за выслугою лет», но продолжал жить в монастыре до самой смерти; погребен на монастырском кладбище. (К сожалению, его могила не сохранилась.) В 1812 г. Климычу было 32 года, 18 из которых он служил в монастыре. В тот год ему доверили получать жалованье и раздавать его штатным служителям. Несомненно, в период оккупации города он принимал активное участие в жизни монастыря.

Сведениями о матушке Антонине предварялась публикация ее воспоминаний. Она происходила из крепостных крестьян помещиков Апраксиных, отдавших ее в Новодевичий для обучения женским работам. Пожив в монастыре несколько лет, девушка пожелала постричься в монахини и получила на это согласие господ. В 1812 г. будущей матушке Антонине было 16 лет (следовательно, год ее рождения — 1796-й). Жила она «в услужении у игумении Мефодии». Перед отъездом в Вологду настоятельница поручила молодую девушку заботам казначеи. Таким образом, в период оккупации и Антонина оказалась в гуще событий. В каждодневной жизни монастыря она сумела не только подметить и запомнить многое, но и интересно рассказать обо всем, что увидела и пережила.

Сопоставление этих воспоминаний с воспоминаниями игумении Мефодии и казначеи Сарры (они были написаны в 1817 г.) показывают, что они выдержаны совсем в другом ключе, чем мемуары представителей духовенства. Большое место в них занимают бытовые зарисовки. О многом, что происходило в монастыре в трагические дни осени 1812 г., мы узнаем только из них. Подкупает уважение, с каким авторы вспоминают об игумении Мефодии Ивановне, казначее Сарре Николаевне и протоиерее Алексее Ивановиче. Нельзя не обратить внимание на то, что образы французов, занявших монастырь, получились у них объемными, написанными не только черной краской.

Воспоминания и Климыча, и матушки Антонины названы одинаково — «рассказами». Несомненно, прежде чем они были записаны, их много лет изустно передавали в монастыре. Не удивительно, что в текстах мы находим следы устных рассказов. Особенно это заметно у Климыча: он часто пользуется оборотами, характерными для разговорной речи, отступает от последовательности в повествовании. Складывается впечатление, что он записывал то, что вспомнил. В то же время они подкупают своей эмоциональностью и достоверностью, образностью, обилием ярких деталей, занимательностью изложения. Поражает богатство и образность языка, любознательность, умение подметить смешное и тонко его выразить. Между прочим, рассказ Климыча зачастую воспринимают даже как плутовской роман.

Петр Васильевич Победоносцев и мать Леонида (Субботина) не были свидетелями или участниками событий в монастыре. Петр Васильевич Победоносцев (1771–1843) — личность примечательная. Сын священника церкви Великомученика Георгия, что на Варварке, он окончил московскую Заиконоспасскую духовную академию, однако предпочел светскую карьеру. В мае 1797 г., по собственному желанию, был уволен из духовного звания и определен в университетскую гимназию учителем французского класса, а позднее — российского красноречия. В 1807 г. получил степень магистра философии и словесных наук и стал преподавать в Московском университете. В марте 1812 г. произведен в адъюнкты университета. Интересовался русской историей. Известен как издатель нескольких журналов, посвященных российской и зарубежной словесности, и автор статей, вошедших в созданный им «Новый Пантеон отечественной и иностранной словесности». Долгое время был секретарем цензурного комитета. В 1814 г. начал читать лекции по российской словесности в Московском университете. Ушел в отставку экстраординарным профессором в декабре 1836 г. Среди его слушателей были И. С. Тургенев и. А.Гончаров. Отрывок из дневника П. В. Победоносцева «о московском разорении» опубликован в 1895 г. в журнале «Русский архив» К сожалению, мы не знаем, как долго Петр Васильевич вел дневник, кто передал отрывок из него в журнал, сохранился ли он. Можно предположить, что передать отрывки из дневника редактору журнала П. И. Бартеневу мог младший сын автора, обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев. (Возможно, дневник следует искать среди бумаг сына или в архиве журнала.) Накануне вступления французов в Москву П. В. Победоносцев с семьей уехал в Костромскую губернию, а вернулся 10 декабря того же года, «в шестом часу вечера». 11 мая 1813 г. посетил Новодевичий монастырь. Запись об этом — самая пространная из всех упоминаний о московских монастырях и четко делится на две части: рассказ о том, что автор видел сам, и о чем ему поведал собеседник. Первая часть добавляет неизвестные нам штрихи к портрету Москвы того времени, как выглядел монастырь спустя несколько месяцев после ухода французов из города. Рассказ о том, что было в Новодевичьем во время оккупации города, записан на основании беседы с монастырским священником. При этом некоторые его утверждения носят явно фантастический характер. Несомненно, собеседник Победоносцева не был в монастыре осенью 1812 г., он передает чужие рассказы. Становится понятно, что реальные события уже через несколько месяцев обрастают легендами и преданиями, которые принимают на веру даже такие информированные современники, как автор дневника.

Рассказ одной из самых старых монахинь монастыря матери Леониды (Субботиной) записала А.Герасимова — ученица одной из московских школ. Летом 1921 г. учащиеся получили задание посетить Новодевичий монастырь, записать рассказы монашествующих и сделать альбом. Недавно его передали в ГИМ. «Старица Леонида, — комментировала девочка, — украшает свой рассказ так, как это хочется ее воображению». Вдохновенно живописует старушка о том, что, якобы, в монастыре жил Наполеон, который всегда ходил в церковь и сидел на игуменском месте. С монастырем она же связывает и ожидание ключей от Москвы. «Прошло сто лет, доживает третье поколение, — заканчивает свои размышления московская школьница, — а рассказ о пришествии француза уже совершенно иной. Так создаются легенды, иногда совершенно уничтожая действительность. Мы присутствовали при творимой легенде, созданной, вероятно, в воображении не одной матери Леониды». С мнением юной исследовательницы нельзя не согласиться. Как мы знаем, более чем за сто лет до старицы Леониды творил легенду и неизвестный нам монастырский священ-ник — информатор П. В. Победоносцева. Интересно отметить, что московская школьница, в отличие от маститого адъюнкта, выделила мифы. Помог ей наш знакомец Семен Климыч! Интересное свидетельство: Климыча читали и помнили не только в монастыре, но также и школьники.

Попробуем посмотреть на события в Новодевичьем монастыре в 1812 г. глазами Семена Климыча и матушки Антонины.

Новодевичий монастырь в 1812 г. все еще располагался за чертой города. Вокруг него простирались луга, поля, огороды, находились небольшие слободки и деревни, а также обширные загородные усадьбы. Среди них — поместья представителей известных дворянских фамилий — Апраксиных, Юшковых, Щербатовых. Устроенная монастырем еще в ХVI в. церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи (она располагалась у юго-восточного угла монастыря) для населения округи служила приходской. В грозные сентябрьские дни 1812 г. в монастыре укрылось окрестное население. После ухода из Москвы неприятеля монастырская надвратная Преображенская церковь по указанию архиепископа Августина в течение нескольких лет была приходской для жителей округи.

События в Новодевичьем во время оккупации города во многом развивались по тому же сценарию, что и в других монастырях. Но были и особенности. Матушка Антонина запомнила два эпизода, которые были в монастыре в 20-х числах августа 1812 года. «Привезли к нам из Смоленска икону Божией Матери и поставили ее в Архангельский собор. (Матушка запамятовала. Правильно: Успенский. — Л.Ш.), — рассказывала она, — Матушка-игуменья была из Смоленска, большую веру к этой иконе имела и очень обрадовалась, когда узнала, что ее в Москву привезли. — «Пойдемте, — говорит, — все поклониться Заступнице». Собрались мы, идем за матушкой по улице, словно полк. В Архангельском соборе народу видимо-невидимо; на площади даже еле-еле продерешься; в особенности много женщин, и все плачут. Как стали мы подходить к иконе одна за другой, прочие то, что тут стояли, видят — конца монашенкам не будет, даже одна барыня закричала: «Хоть бы нас эти рясы пропустили: не их мужья, а наши головы под пули несут!» А второй эпизод такой: «На другой день матушка ездила к Преосвященному Августину и просила его, нельзя ли ей поднять святую икону, чтобы Царица Небесная нашу обитель посетила. Ведь и основан монастырь во имя Смоленской Бо-жией Матери, и наша икона списана с этой самой, что в Смоленске. Как прослышали, что мы Заступницу ждем, что к нам народу сбежалось: и с Девичья поля, и с соседних улиц. Встретили икону за монастырскими воротами и обносили ее около всех стен».

31 августа игумения Мефодия монастырскую ризницу в составе синодального обоза вывезла в Вологду. Остальные ценности были спрятаны в тайнике. Семен Климыч рассказывал об этом: «1812 года сентября " " дня (так в тексте; видимо, автор не помнил дату), нашествие галлов. И за день игуменья Мефодия Ивановна собрала утварь церковную и Божию Матерь Смоленскую, также потиры, кресты, Евангелия; а прочее серебро заложила в соборной церкви в стену и заставила образом Воскресением Христовым на полотне в три аршина. Подводы были вытребованы из удельной конторы — три тройки, опричь своих четырех лошадей; и провожали. А как выехала за вороты, приказала остановиться, и вылезла из кареты, и помолилась на соборную церковь, и призвала штатных, пожаловала по пяти рублей; при том сказала: „Прощайте, ребятушки, а если, паче чаяния, что-либо повстречается, то приходите ко мне“. Села в карету, сказала: „Таперь, ребятушки, проводите меня до Савинского подворья, таперича уже десятый час“. И мы четверо сели на те же подводы, и приехали на Савинское подворье; как вышла из кареты, и нас перекрестила. Так пошли с подворья домой». «Поутру, — продолжал он, — к обедни на паперти позвонили. Отец протопоп приказал всем приходить к обедни и сказал по ряду, то весь народ яко стена повалилась в землю; пали со слезами; а уже как всех приобщил, и приказал подождать, чтобы отслушать благодарный молебен. После того к вечеру пошли двое штатных на Москву-реку под берег; тут остались 2 быка живых. Только хотели спуститься, то с Филей скачут партия французов. А тут сделан был мост для переправы русских солдат против огородниковых сторожек. Один солдат-француз перешел через мост, кричит: «Русь, леба». А мы бежать; потом опять пошли; взяли домашний ситный и ломоть хлеба; а он уже на горе у Милюкова забора дожидается. Подходим и поклонились, и он сделал рукою. Подали ситный; он отщипнул, дает и сказал: «Ес». А как я ломоть также отщипнул, я его спросил: «Вы англичане или французы?» Он сказал: «Француз», потом вынул из-за левой пазухи пистолет и опять говорит: «Француз», еще вытащил саблю, еще показал карманные часы, сказал: «Француз»; потом ситный и хлеб завязал в платок, поклонился и пошел. А мы в монастырь пошли. От нас на огороде какой-то мущина копал картофель; а этот солдат отнял у него копалку и погнал его на ту сторону; а мы, побывамши в монастыре, вышли (отец протопоп, диакон, и дьячки которые, и монахини, и штатные) посмотреть. Тут же пришел графа Головкина управитель и сказал: «Как вы, батюшка, думаете? Это не французы; а это англичане!» Отец протопоп сказал ему: «Вы не уверяйте, что англичане. Наши штатные ходили к Милюкову забору и носили хлеба и спрашивали: „Кто вы, англичане или французы?“ То был унтер-офицер. „Француз“, — сказал им. И так от Филей разложили огни до заставы Дорогомиловой, а по ту сторону по берегу протянули конную цепь. Потом ушли в монастырь, вороты заперли и ночевали благополучно. Поутру казначея приказала заложить вороты бревном и крепче припереть. А [французские] начальники жили у Милюкова в доме; потом [они] спросили у прикащиков про монастырь: „Что это за крепость?“ Они [приказчики] сказали, что это не крепость, а девичий монастырь, потому что тут живут девушки и молятся Богу».

Оставленная в Новодевичьем «за начальницу» казначея Сарра Николаевна писала об этих же событиях: «уже 2 сентября „неприятели стали наезжать к монастырю небольшими отрядами и усиливались взойти в оной. Но по причине крепкого запора монастырских ворот учинить оного не могли… 4-го числа к монастырским воротам приступили солдаты во множестве числом и вооруженных; и при них две пушки, которые были поставлены у самых Святых ворот. Принуждали отпереть оные по чести… Как скоро отперли оные, то взошли три их начальника и два рядовых. Командиры осмотрели монастырь, поставили у ворот бикеты и ушли…“ Матушка Антонина рассказывала: „Неприятели осмотрели наш монастырь и ушли. Проводив их, батюшка приходит к нам и говорит: „Они хотят в монастырь полк поставить. Неизвестно, какое нам испытание Господь готовит; как бы нас смерть врасплох не застала. Не приобщиться ли нам?“ А мы говорим: „Что ж, батюшка, мы рады, а там на волю Божию“. „Хорошо! — батюшка говорит. — Всего теперь по обряду мы исполнить не можем, а пусть каждая из вас правило сама прочтет и помолится, а заутреню я отслужу в соборной церкви“.

Он ушел, а мы стали готовиться. Страшно было, потому каждая знала, что, может, в последний раз сподобит ее Господь приобщиться Святых Тайн. Заутреню мы выслушали в соборе. По окончании службы батюшка вышел к нам и говорит: „Время дорого. Некогда мне теперь вас исповедовать, а исповедайте сами ваши прегрешения перед Господом. Он примет ваше покаяние, и я с вами помолюсь“.

Он стал на колени пред царскими дверями, и мы все за ним. В церкви слышны были одни только рыдания. Помолившись, батюшка встал, обернулся к нам и благословил нас всех со словами: „Отпускаются вам прегрешения ваши; идите с миром!“ Потом он приказал нам собираться в больничную церковь, что во имя Амвросия Медиоланского; он хотел там отслужить обедню, потому что церковь маленькая, низенькая. И если бы пришли неприятели в монастырь во время совершения Литургии, то уж, верно, обошли бы сперва другие храмы, так как они скорей в глаза бросятся. В церкви было темно: только необходимые горели свечи, и, может, не столько за этою обедней дошло до Бога молитвенных слов, сколько слез. Все мы приобщились и вышли из церкви с заплаканными глазами“. 6 сентября в монастырь взошел какой-то генерал и остановился в игуменских кельях. И только 8 сентября взошла в монастырь многочисленная неприятельская армия, она заняла все кельи и церкви, исключая соборной».

Монахиням оставили только пять келий. (По другим сведениям — три.) Солдаты привезли с собой в Новодевичий и «мамзелек». «Сидят они на навьюченных повозках и поглядывают», — вспоминала много лет спустя матушка Антонина. Она же свидетельствовала, что спальнями для солдат служили алтари занятых церквей, а вместо обеденных столов они употребляли престолы или иконы.

Рассказал Климыч о поведении французов в эти же дни: при осмотре монастыря: «Один [из них] спросил, указывая на собор: „Что это?“. Отец протопоп сказал, что это — „Клезия“ (церковь), и приказал отпереть. Отец протопоп пошел вперед с церковницею; и монахини, и штатные; отперли Собор. Протопоп с северных дверей взошел и отворил царские врата, а эти генералы взошли в алтарь в шляпах к престолу; потом пошли к жертвеннику, и ни за что не принимались; и пошли опять в царские врата, прямо к западным [дверям]; тут же на паперти остановились и спросили про Успенскую церковь. Протопоп сказал: „Клезия“. А как пришли в церковь, опять отворил отец протопоп царские врата; и они взошли, и опять так же стали, как и в Соборе; Потом взял священника за руку и подвел к жертвеннику, снял потир и положил в полу; и все, что было на жертвеннике; и снял кадила, тут же положил; а штатным приказали снимать одежды; и сами стали развязывать, и нам показали, как надо снимать. [Один] снял с престола Евангелие сам и отдал протопопу; антиминс с пеленами вложил за пазуху и промолвил: „Французска солдата вора“. В разных местах осматривал, нет ли где серебра или жемчугу, все велел убирать и приговаривал: „Французска солдата вора“. Как все собрали, опять взошел в алтарь и сдал штатным одежды с престола и с жертвенника, так же и ризы, и стихари, и приказал нести в соборную церковь, сказал: „Караула два, два караула“. Внесли в собор и положили в алтарь, и пошли вон долой с монастыря, и поставили караул, и приказали, чтобы опричь их никого не впускать…» Рассказал Климыч и другой, связанный с французами, эпизод: «Да еще что ж забыл: еще пожили французы недели две; из кельи вышел отец протопоп на крыльцо, а француз взял его за полу и посадил на крыльцо и скинул сапоги; а ему дал красныя сафьянныя туфли новыя; потом снял и полукафтанье голубое штофное, оставил его в фуфайке».

Все мемуаристы помнили о двух важных событиях, которые произошли в монастыре. 23 сентября там начались богослужения, а 25-го приезжал Наполеон. Проведение богослужений в монастыре запомнились Климычу так: «За красным вином ходили к Щербатову отец протопоп и я; как придем к генералу, то часовой трость возьмет, и он пойдет к генералу; а я останусь у крыльца, покуда чаю напьется… А мука еще велась у казначее для просвир. Служба была в Соборе с благовестом, служил отец протопоп с диаконом; а пели монахини. Начальника спросили, кого за обедней поминать, Наполеона или Александра? Тот сказал: «Вы поминайте своего императора. Еще вы не совсем наши».

«А тут еще сам Наполеон к нам приезжал, — вспоминала матушка Антонина. — Послали меня раз на скотный двор за молоком. Иду я туда… Вдруг вижу, в ворота въезжает на серой лошади военный, толстоватый и важный такой из себя, в треугольной шляпе; уж мы после-то узнали, что это сам Бонапарт, а за ним целая свита, должно быть, все генералы. И поехали они по всему монастырю, и кругом храмов объезжали. Несколько раз они останавливались, и он с ними что-то говорил, и поехали назад тем же порядком». «Незадолго перед тем, как им от нас уходить, — продолжала она свой рассказ, — начали они везде канавки рыть: от церкви, и к церкви, и около стен. Остановимся, бывало, и спрашиваем у них, что они делают. А они показывают, что сами не знают; что им так велено. Вдруг прошел слух, что Бонапарт собирается всю Москву подорвать и всех русских перерезать. Пошел батюшка к французскому генералу и говорит ему, что так и так, мол, вот какие слухи ходят. А генерал ему говорит: „Уходите отсюда и молитесь за своих!“ Батюшка эти его слова нам пересказал. Все старшие монахини, да из молодых которые, говорят: „Мы дали Богу обет здесь жить и умереть; да будет Его воля, мы отсюда не уйдем“.

Приезд Наполеона Климычу запомнился по-своему: „Я то забыл. Наполеон, как приехал к нам в монастырь, то еще накануне приказ был, чтоб было чисто, потому что они всё загадили, даже и каменья. (Потому что они слабы натурой были; станет на камень, а загадит камня два или три даже во всех местах). То все обчистили. А как приехал, и с ним было сорок человек их гвардии, объехал Собор и Успение; никуда не входил и с лошади не слазил, поехал с монастыря, и мы стояли внутри у ворот; а как подъехал, и мы ему поклонились; а он рукой к щеке, а житник указал, что алой палимаш, зеленое перо, мундир темно-зеленый, то — Наполеон“. Последующие события показали, что укрепление монастыря было предпринято потому, что его предполагалось использовать как склад провианта и фуража. Несомненно, тогда же Наполеон принял решение в случае оставления Москвы взорвать монастырь». «А как стали [французы] собираться, — продолжал Климыч,-то среди монастыря накидали ранцев, и шинели, и старых рубах, и зажгли для свету, потому что ночь была темная; у игуменского крыльца стояла бочка вина. (Это был одиннадцатый час вечера.) Генералу лошадь была подана верховая, и он сел на лошадь, подъехал к воротам, и приказал часовому подать ключи, и отдал отцу протопопу, и примолвил: „Вот вам все остается“; переводчик сказал, что „генерал приказывает [отдать] вам как то: вино, пшеницу, картофель, мясо, кожи, кафтаны, кирки и лопатки“. И тут забили в барабан тревогу, а генерал кричит: „Солдат, солдат“. Вот так бегут, как вода течет… А как все выбрались, то монахини побежали по кельям осматривать, чтоб не загорелось; а иные под Собор. И тут увидели две кадки с порохом; а именно пушечные заряды в одной, в другой — ружейные, и связаны пучками, а рассыпного не было. И в этот порох патронной натаскали воды, а пушечные стаскали в колодезь. А в кельях везде была солома, и везде был порох (как то, на окнах и на лавках) и везде свечи. Монахини затушили». Дождавшись ухода из монастыря солдат, Сарра Николаевна с двумя монахинями бросились по кельям и церквам тушить зажженные свечи. Им удалось предотвратить и взрыв Смоленского собора. Вбежав в подклет собора, они отбросили зажженные фитили от ящиков и бочонков, затушили их и залили порох водой. Таким образом, благодаря мужеству этих русских женщин монастырь избежал участи большинства московских монастырей и остался цел. Через сто лет, в 1913 г., в художественной мастерской Новодевичьего монастыря была написана картина, увековечившая этот подвиг. Все последующие годы в Новодевичьем помнили о подвиге казначеи Сарры Николаевны. Ее называли «спасительницей монастыря», показывали ее могилу. (К сожалению, она не сохранилась.)

«Вышли французы из монастыря, — написала в последнем абзаце матушка Антонина, — на самого Иакова Алфеева, 9-го октября… Запасов они у нас много оставили. Как огляделись после их ухода, приехала полиция и все забрала.

Уже давно думали в нашей зимней церкви устроить придел Иоанну Богослову, и был он уже совсем готов вчерне. Как вернулась матушка, посоветовалась она с нашим священником и просила у архиерея позволения этот придел поставить во имя святого Иакова Алфеева, в память того дня, как ушли от нас неприятели. И каждый год празднуется у нас этот день. Служат благодарственный молебен и обходят монастырь крестным ходом».