Различные документы, хранящиеся в государственных и частных архивах, становясь общедоступными, позволяют восполнить отрывочные и далеко неполные наши знания об истории Церкви в годы гонений, об архипастырях и пастырях того времени. Предлагаем вниманию читателя воспоминания Клавдии Владимировны Быковой, сохраненные одной православной семьей и переданные в Епархиальную комиссию по канонизации святых. Клавдия Владимировна жила насыщенной духовной жизнью, свою несгибаемую верность Господу она запечатлела в годы гонений подвигом исповедничества. Читая воспоминания этой простой и как кажется ничем неприметной женщины, в очередной раз убеждаешься, как вера во Христа делает жизнь человека, несмотря на все перипетии и невзгоды, полной смысла, возвышенной над всем мимолетным и скоропреходящим, открывает в верующей душе богатства даров Святого Духа.
Рукопись печатается с незначительными сокращениями, взятыми в квадратные скобки.
Господи, благослови и помоги.
По благословению своего отца, духовного владыки митрополита Никодима (Ротова), начинаю я писать эти воспоминания. Хотелось бы не пропустить и мелочей; возможно, что эти мелочи будут интересны тем, кто будет читать мои воспоминания.
Я родилась в 1896 году в старинном подмосковном городе Коломне. В наше время говорили, что Коломна древней Москвы. В Коломне Дмитрий Донской собирал свои войска, чтобы идти на Мамая, и, победив его на Куликовом поле, заложил на другом берегу реки Москвы, против Коломенского кремля, монастырь Рождества Пресвятой Богородицы. В этот монастырь из кремля был подземный ход. Всегда говорили, что наш Коломенский Успенский собор древнее Московского Успенского собора. Собор Коломенский летний: в нем не было отопления, иконы были без риз, а пол выложен чугунными плитками с разными причудливыми рисунками на каждой плите. Около Царских врат стояли статуи ветхозаветных первосвященников в их специфических одеждах, на голове что-то похожее на тиару, правые руки их подняты и указывали на алтарь. На этой же площади был и зимний собор с тремя алтарями: во имя Тихвинской иконы Божией Матери – центральный и боковые: в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» и святых праведных Симеона и Анны. Этот собор более поздней постройки. Против зимнего собора был Ново-Голутвин мужской монастырь, в отличие от Старо-Голутвина, который находился в шести километрах от города, за станцией Голутвин, при впадении реки Москвы в Оку. Туда в древние времена приходил преподобный Сергий, оставил там своего ученика Григория и свой посох. Кроме него, святыней монастыря была икона преподобного Сергия, написанная на гробовой доске. В 1792 году была холера, ее помнила моя бабушка; люди падали и умирали на улицах. Тогда решили поднять икону преподобного Сергия и принести с крестным ходом в город. Обнесли сначала одну половину города, поставили на три дня в соборе, где непрестанно служились молебны Преподобному, потом обнесли вторую половину города, и холера прекратилась. После этого крестный ход с иконой Преподобного совершался уже ежегодно в Семик – четверг перед Троицей. Икону приносили к поздней литургии в кладбищенскую церковь. После литургии выходили на братскую могилу погибших от холеры и служили панихиду. Затем крестный ход с иконой Преподобного обходил одну половину города, и икону ставили в соборе. В Духов день после торжественной литургии обходили вторую половину города, у заставы коленопреклоненно читались молитвы Преподобному, и под пение величания монастырский крестный ход отделялся от городского и уходил по шоссе к своему монастырю. Для нас, учащихся, это было время экзаменов, и мы бегали в собор слушать молебен Преподобному. Наша мать перед началом учебного года всегда водила нас, обязательно пешком, в Старо-Голутвин монастырь и там заказывала молебен Преподобному. Верующие коломенцы и до сих пор считают преподобного Сергия своим покровителем и уверены, что только его предстательством фашисты не смогли дойти до Коломны.
Кроме мужского монастыря, немногочисленного по количеству монахов, в Коломне был женский монастырь во имя Казанской иконы Божией Матери, с приделом святителю Иоанну Златоусту. Он был многочисленный, монахинь было триста человек.
Кроме монастырей, в Коломне было двадцать две церкви. Рядом с нашим домом был храм Никиты-мученика с приделами святителя Митрофана Воронежского и святого Иакова, брата Божия. Хотя этот храм и был рядом с нашим домом, так, что летом в открытое окно верхнего этажа была слышна служба в храме, но он не был нашим приходом. На нашей улице было еще два храма: Рождества Христова и святителя Николая, но наш приход был за ними в переулке – храм Покрова Божией Матери с приделами Смоленской иконы Божией Матери и святителя Григория Богослова. Строитель был Григорий. Храм построен каменный, на месте деревянного во имя святого пророка Илии. От этого храма осталась деревянная икона святого пророка; знатоки говорили, что она очень древняя и ценная. Все иконы храма были покрыты серебряными вызолоченными ризами. На храмовой иконе Покрова небольшая фигура Богоматери была одета в жемчужную ризу с бриллиантовой звездой на голове – это моя мать отдала на ризу свой жемчуг и бриллиантовую звезду. Ризу делали в Москве.
Семья наша была средняя купеческая; вся она ежегодно в Великий пост говела, также и вся прислуга. Отец был очень способным человеком; брат говорил мне, что если бы дать ему образование, он был бы кем-то выдающимся. Он и без образования хорошо разбирался в машинах, всегда получал из Москвы от одной иностранной фирмы бюллетень новых машин. Его старанием составилось товарищество из семи человек, в котором он был председателем. Он построил в Коломне вальцовую мукомольную мельницу, недалеко от вокзала станции Коломна; эта мельница существует и работает до сих пор. Он был помощником городского головы, членом попечительного совета женской гимназии, а последние годы перед революцией – директором купеческого банка, открытого богатейшей гражданкой города Коломны, которая устроила в городе водопровод и богадельню на пятьдесят человек с церковью. Она сама остановила свой выбор в директора банка на моем отце.
Наш престольный праздник, Покров Божией Матери, праздновался дома очень торжественно; делалась генеральная уборка, как к Рождеству и Пасхе, а когда мы трое учились уже в Москве, к этому дню должны были приезжать домой, чтобы у всенощной быть уже в храме.
Детей нас было пятеро: три сына и две дочери; я была самая младшая. Старшая сестра умерла в двенадцать лет от скарлатины […].
Отец очень трезво смотрел на жизнь и считал, что необходимо дать образование не только сыновьям, но и дочерям. Мать была настроена иначе, она заботилась о приданом и, наверное, думала, как бы получше выдать замуж своих дочерей; ей думалось, что для них достаточно гимназического образования; высшего она боялась. Мы известны были по всей гимназии своими косами; она боялась, что мы в Москве среди студенчества подпадем под влияние либеральных кругов, острижем волосы, будем курить и – самое страш- ное – будем нигилистками, потеряем веру в Бога. Учились мы все очень хорошо, переходили из класса в класс с наградами, так что похвальными листами, которые в то время были больших размеров, можно было оклеить большую комнату. Читать я умела уже в пять лет – со мной занимался третий брат; он дома устроил школу, ученицами были мы с сестрой: она в то время была в приготовительном классе гимназии, а я – неграмотная. Брат был учителем: задавал нам уроки, ставил баллы; так, играя, он научил меня читать и знать таблицу умножения.
В комнатах нашего дома висело много икон с лампадами, которые под праздник и в праздники зажигались; в спальне отца и матери неугасимо горела лампада. Особенно чтимой иконой была икона святителя Николая, очень древняя, – благословение отцу его крестной матери с заветом в зимний праздник святителя Николая служить перед ней молебен с водосвятием, что неукоснительно исполнялось ежегодно. Висела она в зале нашего дома, где было очень много цветов, – мама любила их. Когда я уже не могла жить на родине, я отдала ее в наш приходской храм, и она висела в правом алтаре. После закрытия храма не знаю, куда она попала […].
В гимназию в то время, даже в приготовительный класс, можно было поступить только выдержав вступительные экзамены, поэтому нас для подготовки к ним отдали на год в частную подготовительную школу. В городе была одна мужская гимназия и две женских: одна казенная и другая частная. Мне не было еще семи лет, когда я пришла в подготовительную школу. Меня посадили на первую парту – учительница думала, что меня надо учить читать, но я сказала, что уже читаю хрестоматию. Она послушала меня и сразу пересадила на третью парту. Одну зиму училась я в подготовительной школе и весной держала экзамен в приготовительный класс гимназии. Экзамены были по русскому языку, арифметике и Закону Божию. По всем предметам я получила «пять», но мне не хватило сколько-то месяцев до восьми лет, и поэтому меня не должны были принять, но поскольку отец был членом попечительского совета гимназии, меня приняли.
Началось учение в гимназии, а тут грянула революция 1905 года. Начались забастовки. Остановился Коломенский машиностроительный завод, основанный немцами братьями Струве, бюсты которых стояли в садике против конторы завода. Остановилась железная дорога, и, наконец, забастовала и наша гимназия. К нам пришли гимназисты, прекратили занятия, нас, маленьких, отправили домой, а старших повели на митинг. Администрации были предъявлены требования, и характерно, что из первых было требование отмены ежедневной общей молитвы в зале, куда парами приходили перед началом занятий все классы. Читали молитвы ученицы старших классов, в Великий пост прибавляли молитву святого Ефрема Сирина. После молитвы все классы проходили парами мимо начальницы, которая стояла у рояля; ей делали реверанс, а она зорко смотрела, нет ли у кого завитых волос; если видела, то посылала немедленно размочить, конечно кроме природных. Дисциплина была строгая.
При Коломенском заводе был театр, куда приезжали и московские артисты; в городских клубах давались концерты. Мы могли бывать и в театре, и на концертах, но только в форме; каждый раз на спектаклях в театре и на концертах в городе присутствовала классная дама, которая следила за поведением учащихся.
Дома в эти бурные революционные дни за чайным столом велись нескончаемые споры между отцом и моим средним братом. За обедом больших разговоров не полагалось. Отец не состоял в Союзе русского народа, но все же, конечно, был монархист и Россию без монархии не представлял; сын же, служащий Коломенского завода, вращался среди либеральных рабочих и был, конечно, настроен иначе.
В городе жило несколько зажиточных еврейских семей. У них было много детей. Они имели то ювелирный магазин, то магазин готового платья и всякую другую торговлю. По подстрекательству членов Союза русского народа, которые ходили по городу с иконами и портретами царя и царицы, в городе начались еврейские погромы. Жители относились к евреям хорошо и прятали у себя в семьях их детей. У нас в это время жил по неделям молодой еврей-весельчак. Погромщики вели себя безобразно: выпускали пух из перин, выбрасывали мебель, били посуду, но жители относились к этому отрицательно.
Руководителем стачки на Коломенском заводе был студент Московского университета Александр Сапожков, коломенец. Вся молодежь настроена была очень либерально. Мои братья, сестра и их товарищи знали все революционные песни. Любимым удовольствием зимой по вечерам было катанье на розвальнях с парой лошадей. Лошади у нас были и лихой кучер, а молодежь во все горло распевала революционные песни, хотя по вечерам по улицам города разъезжали казачьи разъезды; но наши лошади были хорошие, и казакам было не догнать поющую молодежь. Меня иногда тоже брали на это катанье.
В какой-то день была назначена городская демонстрация с красными флагами и революционными песнями в сторону Коломенского завода, который находился в шести километрах от города, около станции Голутвин. С завода навстречу вышла демонстрация рабочих. На эти шествия налетели казаки и начали стрелять. Был ранен двоюродный брат моей матери, студент Московского высшего технического училища, теперь имени Баумана. На другой день к нам приехала его мать и просила моего отца и старшего брата спасти ее сыно- вей – отвезти за сорок километров от Коломны в имение ее сестры. Материнское сердце предчувствовало беду, а ее сыновья участвовали в стачке. Мой старший брат с кучером, парой лошадей отвезли ее сыновей – двух студентов и одного гимназиста последнего класса – в имение ее сестры и благополучно вернулись. Все это было очень вовремя, так как через два дня к станции Голутвин без гудков подошел поезд с карательной экспедицией части Семеновского полка во главе с генералом Риманом. Сейчас на станции вокзала Голутвин прибита доска, на которой обозначена дата прибытия экспедиции. Прибывшие каратели знали о вожаке стачки завода Сапожкове, но, видимо, настоящей фотографии его не имели, так как один семеновский солдат встретил самого Сапожкова в Митяевской слободе, где он жил. Солдат не узнал его и спросил: где живут Сапожковы? Не знаю, что ему ответил Александр, но сам он после разговора бросился в город и просидел в семье своих товарищей, которых мой брат увез из города. Ночью через забор в саду он выбрался на заднюю улицу, убежал из города и переправился за границу; жил во Франции, в Первую мировую войну воевал во французских войсках и был убит. Он был коммунист. Сидение его днем в семье товарищей было рискованным: можно было ждать обыска у них; он и был – к счастью, на другой день после бегства. За него пострадал его брат, четырнадцатилетний гимназист: его расстреляли вместе с начальником станции Голутвин и еще тремя революционерами. Их вывезли за вокзал к нефтяным бакам, там расстреляли и на месте зарыли. В двадцатые годы тела их выкопали, положили в гробы и привезли в город, на площади зарыли и поставили колонну, огородили оградой; здесь делается трибуна в октябрьские и майские дни. Вещи, изъятые из карманов расстрелянных, помещены в музее: там и бутылка водки, и часы, и записные книжки, и носовые платки. Сестра расстрелянного Сапожкова пошла в заводскую церковь и просила священника отслужить панихиду, но он отказался, так как велик был страх перед революцией.
Газеты не выходили, но до нас доходили слухи о боях в Москве на Красной Пресне. Из истории мы знаем, что революция была подавлена, но память об этих полных возбуждения днях осталась на всю жизнь.
Начались годы реакции. В гимназии у нас пострадала учительница русского языка: она была уволена, и ее выслали из Коломны. К какой партии она принадлежала – не знаю, возможно, тоже была коммунистка. На ее место приехала другая […].
Сестра была старше меня на четыре года; она была серьезная, и время шло: она уже кончала и окончила гимназию блестяще, с золотой медалью. Отец продолжал оставаться при своем мнении, что дочерям надо продолжать образование. Он говорил матери, что дети не благодарят родителей за вещественное приданое, а всегда будут благодарить за вечное приданое – образование. Он был прав. Это показало будущее: вещественное приданое пропало, вечное дало возможность жить, а моей сестре, рано овдовевшей с двумя детьми восьми и шести лет, дало возможность их воспитать и дать им высшее образование. На них она получала пенсию, но вместе с тем благодаря своему образованию имела много уроков. Готовя в кухне обед, она в то же время диктовала ученику; училась в то время и сама и постигла настолько английский язык, что могла тоже давать уроки. Мать оставалась при своем мнении, и без ее ведома сестра послала в Москву на имя директора Высших курсов прошение о приеме. В начале осени получила ответ, что она принята.
В это время в Коломне внезапно умер известный зубной врач. Его жена имела высшее образование, и ее немедленно приняли в гимназию учительницей математики в старших классах с окладом в двести рублей. Это были большие деньги в то время, и она могла жить с тремя детьми. Этот случай подействовал на нашу мать, и она сдалась: поехала вместе с отцом в Москву нанимать для дочери комнату; никаких общежитий тогда не было. Когда они уехали в Москву, я ликовала: я была уверена, что меня-то теперь никто не задержит и я буду учиться в Москве […].
Опасения матери все же оправдались. Когда сестра приехала из Москвы к Рождеству, никто ничего не заметил, но когда она приехала к Пасхе, было уже видно, что она потеряла веру. Но как-никак, а говеть было нужно, отказаться от этого было нельзя, и, видимо, она сказала на исповеди нашему приходскому священнику отцу Валериану Цветкову, что она потеряла веру. Он очень долго с ней говорил и убедил ее; после, до самой смерти, она была очень верующим человеком, и муж ее говорил, что она и его сделала верующим.
Отец Валериан был незаурядным священником. В городе нашем было много старообрядцев, они имели свою небольшую деревянную церковь, причем когда мимо нее проносили икону преподобного Сергия с крестным ходом в Семик, колокола этой церкви звонили так же, как и на наших церквах. Были в городе и беспоповцы. Отец Валериан устраивал обычно в кладбищенской церкви собеседования, споры со старообрядцами. Потом он был переведен в Москву настоятелем храма преподобного Сергия в Рогожской; в Первую мировую войну пошел на фронт полковым священником, в начале революции вернулся больным, потерял очки, сохранил только на нательном кресте Святые Дары и вскоре умер […].
Время шло, и я была уже в седьмом классе. Нас, учениц, водили на экскурсию на Коломенский завод, и на меня особенно сильное впечатление произвела мастерская на самом берегу Москвы-реки при впадении ее в Оку. Пароходы, законченные в мастерской, спускались прямо на воду Оки. Впоследствии, когда я жила уже в Москве, с удовлетворением читала я на дощечках трамвайных вагонов надписи, что они построены на Коломенском машиностроительном заводе.
Женская гимназия того времени, в отличие от мужской, не давала аттестата зрелости, так же как высшие женские курсы в Москве и Петербурге не имели права на государственные экзамены. Седьмой класс женской гимназии был выпускным, а восьмой уже специальным, педагогическим. Он готовил учительниц начальных школ. Я, как и сестра, блестяще, с золотой медалью окончила гимназию и немедленно подала прошение на Московские высшие женские курсы […], а ответ из Москвы я получила около первого сентября. К моей великой радости, я была принята на историко-филологический факультет курсов; занятия оттягивались до первого октября. Дело в том, что к этому времени должна была закончиться постройка собственного здания курсов на Девичьем поле […].
Когда я поступила, был 1912/1913 учебный год. В университете произошел какой-то скандал между профессурой и администрацией: профессора предъявили ультиматум, он не был удовлетворен, и они ушли, читали лекции только у нас на курсах.
Сестра моя жила с нами, мною и двоюродной сестрой, только один год. Она уже кончила обучение, а кандидатское сочинение писала дома.
Я очутилась в необычной для меня обстановке; свобода в обучении после гимназии поразила меня. Мы могли ходить на лекции, могли и не ходить, и не ходили к тем профессорам, которые читали неважно, зато на лекции известных профессоров занимали места записками с утра. Это были лекции по истории ученика Ключевского профессора Кидеветтера и профессора Саккулина по русской литературе. Большая аудитория, вмещающая пять тысяч человек, была полна, так как на лекции этих профессоров к нам приходили и медички, и математички. Предметов было много: психология, логика, философия, латынь, один из славянских языков по выбору (польский, болгарский, сербский, старославянский), языковедение и письменная транскрипция, славяноведение, история славянских литератур, история русская и иностранная по одному курсу и литература русская, древняя и новая, литература иностранная два курса. Ежегодно по одному реферату: по народной словесности, иностранной литературе и русской – древней и новой. После сдачи всех экзаменов – кандидатское сочинение по своему выбору. Велись уже хлопоты о разрешении курсам государственных экзаменов, о том, чтобы женские курсы приравняли к университету.
Я увлекалась латынью. Латынь преподавалась три года. Вел занятия два года преподаватель одной из московских классических гимназий Гвоздев. Он очень умело вел занятия. Мы переводили Цезаря и Цицерона; конечно, изучали и грамматику. Я увлекалась Цицероном: его ораторский талант так чувствовался в его речах. На всех занятиях я отвечала; это было добровольно – читал и переводил кто хотел. Приходя в аудиторию, преподаватель говорил: «Читайте, пожалуйста», фамилии не называл. Я всегда читала и переводила первая, и, конечно, он меня признал и на экзамене спросил какой-то пустяк и поставил «весьма удовлетворительно». Вторая отметка была «удовлетворительно», и если слушательница получила ее по двум или трем предметам, то по окончании получала диплом не первой, а второй степени. Этого, конечно, не хотелось. Третий год латынь читал профессор Покровский; это были комментарии к латинским лирикам-стихотворцам Катуллу и Тибуллу. Тибулл читался легко, он писал гекзаметром – размером Гомера, а Катулл был труден, каждое его стихотворение имело разный размер: там были и хромые ямбы, и сочетания разных размеров, так что они очень трудно давались, чтобы прочитать их с рифмой. Я очень любила стихи и, готовясь к экзаменам, добилась, что все стихи Катулла могла прочитать как стихотворение с рифмой. На лекции я ходила и садилась всегда на одно и то же место. Когда пришла на экзамен, то другие студентки удивлялись: как я смогла освоить чтение таких трудных стихов. […].
(Продолжение следует)
