Священник Илия Ничипоров, докт. филол. наук, проф. МГУ. Валентин Распутин

Творчество Валентина Распутина, ориентированное на традиции реалистического искусства и вместе с тем тесно сопряженное с опытом «неклассической» прозы ХХ в., несло в себе мощное духовно-нравственное, христианское начало, возвращало современникам утерянные религиозные ориентиры личностного и народного существования — от ранней повести «Деньги для Марии» (1967), зрелых произведений 1970–1980-х гг. («Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой», «Пожар») до имеющих порой притчевое звучание рассказов рубежа столетий («Изба», «Нежданно-негаданно», «В ту же землю» и др.), повести «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) и многочисленных публицистических работ.

В вершинной повести «Прощание с Матерой» (1976) активное присутствие метафизического, «второго» пространства приоткрывает таинственную область существования личности, природного мироздания, высветляет в течении исторического времени метаисторические смыслы, оказывая влияние на общий художественный строй произведения.

Устремленность персонажей распутинской повести к инобытию раскрывается через важнейшее для народной культуры переживание связи с умершими, вследствие чего художественное познание действительности происходит здесь «не просто по горизонтали данного, расстилающегося перед взором мира, а углубляется в вертикаль прошлого» [2, с. 111]. У главной героини повести Дарьи рефлексия об ином мире возникает вначале эпизодически («Мальчонка у Райки Серкиной помер… Каково ему, маленькому, в лесу со зверем? Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?»¹), а затем разворачивается в воспоминаниях о родителях: «Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно было». Религиозное сознание центральной героини обуславливает восприятие Матеры, земной жизни как временного и ответственного Божественного дара, переданного в родовой преемственности: «Так и нам Матеру на подержание только дали… Мы тут в самой малой доле на ей».

Индивидуальные прозрения Дарьи, выходящие на метафизический уровень бытия, композиционно соотнесены в повести с коллективными раздумьями материнцев, к которым «приходило понимание», что «ты — не только то, что ты носишь в себе, но и то, не всегда замечаемое, что вокруг тебя», то, что передается «как Дух Святой, от человека к человеку… ради чего жили поколенья людей». В этих как высказанных, так и внутренних размышлениях голос автора сплавляется с голосами персонажей, а пространство эмпирическое уступает место сокровенной, воспринимаемой посредством мистической интуиции сфере личного и общего существования, что воплощается в метафорическом видении множественности человеческого «я», проистекающей от причастности души родовому опыту: «Человек не един, немало в нем разных, в одну шкуру, как в одну лодку собравшихся земляков, перегребающих с берега на берег…» Постижение Божественной силы Духа Святого, которая, «направляя и очищая» род человеческий, приближает его к вечности, было немыслимым для общественного лексикона и сознания 1970-х гг.

«Второе», сверхчувственное пространство частного и исторического бытия запечатлено в развернутой сцене посещения Дарьей разоренного кладбища, овеянного «духом человеческого избывания». Освобождаясь от власти предметного мира, «набираясь облегчающей небыти», она обращается к отцу и матери как к несомненно живым собеседникам с исповедальным словом о своей вине за предстоящее уничтожение Матеры. Этот покаянный монолог оборачивается диалогическим общением, непосредственным разговором между земным миром и вечностью: «И вдруг ей пришло на ум — будто донесло угадывающимся шепотом откуда-то издалека-издалека: „А избу нашу ты прибрала? Ты провожать ее собралась, а как? Али просто уйдешь и дверь за собой захлопнешь? Прибрать надо избу. Мы все в ей жили“. Вздрогнув, Дарья торопливо согласилась: „Приберу, приберу. И как я из памяти выпустила? Сама бы должна знать. Приберу“».

Отчетливо ощущая себя на грани миров («Дарья не захотела воротиться в этот мир, где светило закатным сиянием солнце и прыгали пташки, — было еще не время»), распутинская героиня прозревает аксиологическую перспективу жизненного пути, которому за порогом смерти предстоит быть увенчанным судным днем. Воображаемая ею картина нравственного суда, который совершается над человеком, оказавшемся на «острие… многовековового клина», его собственным родом, выписана колоритно, во множестве психологических подробностей, как непреложная метафизическая реальность, придающая итоговый смысл прожитому времени: «А голоса все громче, все нетерпеливей и яростней… Они спрашивают о надежде, они говорят, что она, Дарья, оставила их без надежды и будущего…» Длительное прикосновение к этой реальности оказывается непереносимым для ограниченного земного естества («Ей стало жутко, и она с трудом оборвала видение»), и вместе с тем приоткрывшийся мистический опыт расценивается Дарьей как прообразование будущего века и его абсолютной правды, к которым устремлена земная повседневность: «Предстояло подниматься и идти, чтобы смотреть и слышать, что происходит, до конца, а потом снести это сполна виденное, слышанное и испытанное с собой и получить взамен полную правду».

Выходом в метафизическое пространство отмечена и масштабная сцена прощания Дарьи со своей избой, которая предваряется звучанием таинственного голоса, напоминающего о могуществе глубинного «земляного духа». В последних заботах о родной избе героиня ощущает не только одушевленное участие самого домашнего космоса (изба «чует, куда я ее обряжаю»), но и присутствие высшего Промысла, который благодатным образом направляет ее движения: «Ее по-прежнему не оставляло светлое, истайна берущееся настроение, когда чудилось, что кто-то за ней постоянно следит, кто-то ею руководит. Устали не было, и теперь, под ночь, руки-ноги точно раскрылились и двигались неслышно и самостоятельно». Для распутинской героини, укорененной в многовековом опыте народной веры, это «второе» пространство бытия не остается чуждым, но обретает глубоко личностный смысл благодаря молитве, которая прочувствована ею как сокровенный диалог с Божественной силой: «Испугавшись, Дарья слезла с печки обратно и начала молитву. И всю ночь она творила ее, виновато и смиренно прощаясь с избой, и чудилось ей, что слова ее подхватывает и, повторяя, уносит вдаль».

Прощание с обжитым многими поколениями миром родной избы композиционно предваряет в повести финальный уход всей Матеры, ее погружение под «прощальный голос Хозяина» в «кромешную тьму тумана», «разверстую пустоту», в лишь угадываемое обыденным сознанием метаисторическое измерение.

Взыскание надмирной правды, приобщение души к вселенским ритмам возникают в повести Распутина далеко не только в связи с прямым или опосредованным прикосновением к миру умерших и судьбам ушедших поколений. Подобное тайновидение воспринимается здесь как универсалия душевной жизни, одна из главных сердечных способностей и залог внутреннего устояния личности. В пору еще смутного предощущения катастрофических потрясений Дарья от земного мира обращается к вдумчивому созерцанию небесной бесконечности. Ее исповедальный рассказ об этом мистическом опыте, направленном к тому, чтобы «душа освятилась», пронизан фольклорно-песенным звучанием: «… не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза к небу, а там звездочки разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да жаркие — страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне… Закружили меня звездочки… навроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али унесли куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назадь поднялись, а мне холодно, дрожу. И каково хорошо, угодно мне, будто душа освятилась». Выход в надличностную сферу художественно осмысляется в повести не просто как следствие эмоциональных переживаний или внутренней работы героини, но как свидетельство о благодатном Божественном присутствии в человеческой жизни и истории: «Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала. Навроде как голос был. «Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится,« — навроде был голос».

«Видела Дарья на память и дальше…» — в этом лейтмотиве повести картина явленного мира обретает необъятную перспективу. Многократное обозревание материнского пространства, воспоминания о судьбах близких и односельчан открывают для Дарьи путь тайновидения, связанный с постижением смысла времени, последней правды о быстро иссякающем земном существовании: «Дерево еще туда-сюда — оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек? Годится ли он хоть для этого?.. К чему тогда терпеть старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать какую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что проку от тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил в свет, ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба — досаждать другим. „Так ли? Так ли?“ — со страхом допытывалась Дарья…» Ощущение невозможности оправдания человеческой жизни только земными устремлениями побуждает героиню вести с внуком Андреем труднопредставимый для той поры разговор о Боге и бессмертной душе как залоге высшей осмысленности бытия: «Ты хошь слыхал, что у его, у человека-то, душа есть?.. В ком душа, в том и Бог, парень. И хошь не верь — изверься ты, а он в тебе же и есть. Не в небе. А боле того — человека в тебе держит. Чтоб человеком ты родился и человеком остался. Благость в себе имел. А кто душу вытравил, тот не человек, не-е-ет! На че угодно такой пойдет, не оглянется. Ну дак без ее-то легче. Налегке устремились…»

Частые сближения и взаимопереходы речевых потоков центральной героини и повествователя обусловлены в произведении как их душевными и мировоззренческими схождениями, так и опытом тайновидения. Повествователю оказываются внятными не только социально-психологические, ментальные черты материнской жизни, но и мистика этой земли, то, как «обмирала Матера от судьбы своей» как «догасала, благодарствуя, жизнь вокруг», как «чувства человеческие… сходились в одно зыбкое, ничего не выделяющее ответствие…» Мистическое созерцание рукотворного и природного космоса диктует особое, возвышающееся над чувственным опытом структурирование пространства и времени, прозрение единства временных планов: «И казалось, сдвигались плотней в деревне избы и, покачиваясь, тянули единый, под ветер, нутряной голос; казалось, наносило откуда-то запахом старых, давно отлетевших дымов; казалось, близко подступало все, что было на острову, и, стоя друг за другом, рукотворное и самотворное, выглядывая друг из-за друга, единым шепотом что-то спрашивало. Что — не понять, не услышать было, но мнилось, что и на это, невнятное и неслышимое, следует отвечать».

Причастность к метафизическому измерению бытия обнаруживается и в сознании Павла. В отличие от цельной натуры матери, он мучительно переживает драму своей «потерянности», надорванности войной и послевоенным временем: «После войны за долгие годы он так и не пришел в себя, и мало кто из воевавших, казалось ему, пришел». Синдром «потерянности» приобретает здесь не только социоисторический, но и экзистенциальный смысл и сопровождается попытками нащупать стершиеся духовные координаты своего существования, которые запечатлены в смутно прозреваемых глубинах личной и родовой памяти: «О себе Павел хорошо знал, что у него часто случаются затмения, когда он теряет, выпускает куда-то, на какую-то волю, себя, и, бывает, надолго; и где он был, куда отлетал, что делал — не помнит. Затем спохватывается, держит память ближе, ступает прочней, делает все, чтоб крепче зацепить себя, с зарубками, с заметами — и так идет неделю или две, порой больше, и снова провал, снова стягивает в какое-то свихнутое и чужедальнее, как у лунатика, состояние, когда шевелиться шевелишься, но без головы, только лишь по инерции». Мучаясь судьбой Матеры, Павел вырывается за пределы линейного времени и въяве испытывает будущие переживания от потери малой родины. В повести Распутина в сфере «второго» пространства создается синтезированный образ времени, центр которого составляет предвосхищение персонажем собственных будущих воспоминаний и эсхатологическое видение нынешней картины мира как неустойчивого еще-бытия: «Павел представлял себе это просто и ясно, как не один раз пережитое, — и лодку на огромной, высоко поднятой воде, и себя в лодке, пытающегося по далеким берегам определить место Матеры, пристально вглядывающегося в темную замершую массу воды — не подастся ли оттуда, из сонной глубины, какой знак, не блеснет ли где огонек».

Тайновидческим потенциалом наделен в произведении и природный космос. На грани человеческого и природного миров существует Хозяин острова, являющий опыт разомкнутости пространственно-временных пределов («знал все, что происходило из конца в конец и из края в край») и улавливающий причастность вещественного плана бытия вечности. В духе, исходившем от Петрухиной избы, он различил «износный и горклый запах конечной судьбы, в котором нельзя было ошибиться»; он, подобно Дарье и отчетливее, чем она, «видел и дальше», прозревая за «дымами над материнскими лесами» назревающую драму национальной судьбы.

В изображении Распутина природный мир знаменует единство неба и земли в противовес семейным и общественным разделениям, вторгаясь, как живительная сила, в атмосферу сомнений и несогласий — как во время одного из споров Дарьи и Андрея: «Обновленный чистыми, снесенными водой небесными запахами и густыми, взнятыми дождем запахами открывшейся земли, воздух успел натечь и в избу».

В природном бытии доступное человеческому восприятию течение дней таинственно претворяется в вечность. В общем представлении повествователя и персонажей рождается мистическое пророчество о будущем сострадательном «взгляде» времени и вечности на опустевший без Матеры мир: «И непривычно, жутко было представить, что дальше дни пойдут уже без Матеры-деревни… Походят, походят осенние дни над Матерой-островом, приглядываясь, что случилось, отчего не несет с острова дымом и не звучат голоса, пока в свой час один из дней, на какой это падет, не сможет отыскать на своем извечном месте и острова. И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо».

Открытие сферы «второго», интуитивно постигаемого пространства составляет важнейший образно-смысловой план повести «Прощание с Матерой». Тайновидение, сближающее сознание повествователя и ряда центральных персонажей произведения с ритмами вселенского природно-космического бытия, сопряжено с оживлением религиозного опыта, глубинных пластов личной и родовой памяти, прозрением мистического единства живых и умерших. Актуализация образов «второго» пространства оказала воздействие на формирование лейтмотивной структуры повествования, предопределила синтез различных временных планов, обогатила проблематику повести, придав ей притчевое звучание.

Список литературы

1. Пискунов В. «Второе пространство» романа А.Белого «Петербург» // Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988. С. 193–213.
2. Семенова С.Г. В. Распутин. М., 1987.

1. Текст повести «Прощание с Матерой» приводится по изд.: Распутин В. Г. Повести. Рассказы. В 2 т. Т. 2. М.: Дрофа, 2004.