И. Ю. Смирнова. Святитель Филарет Московский и русско-афонские связи

Святитель Филарет, митрополит Московский, известен, прежде всего, как выдающийся церковный и государственный деятель, богослов и проповедник. Между тем он был выдающимся церковным дипломатом, мнение которого на протяжение пятидесяти лет определяло церковную политику России как в отношениях с Православными Патриархатами Востока, так и в контактах с западными христианскими Церквями.

При его участии в Москве были устроены подворья Восточных престолов, он помогал Русским Духовным Миссиям в Святой Земле, Китае, на Аляске. Он стоял у истоков межконфессионального диалога с Церквами Англии и Американской Епископальной Церковью. В церковной среде его именовали «Вселенским Архипастырем», а в дипломатической — «Патриархом». В то же время митрополит Филарет при своем высоком положении был и иноком, «глубоко постигшим науку наук — духовно-нравственное усовершенствование»¹. Он ценил практику старческого окормления, был знаком с выдающимися старцами, подвизавшимися под руководством учеников прп. Паисия Величковского; с благословения и под руководством митрополита Филарета шла работа по изданию переводов преподобного Паисия. Эти две составляющие — понимание положения православия на Востоке и уважение монашеского подвижничества — определили отношение митрополита Филарета к Афону.

Возникает вопрос — как святитель, не выезжавший дальше Петербурга, мог судить о том, что происходило в православной ойкумене, в том числе на Святом Афоне? Во-первых, ему, как члену Святейшего Синода, была известна вся синодальная переписка о положении русского монашества на Святой Горе. Источниками информации были для него светские и церковные лица, которые путешествовали по Востоку или находились там по службе. Прежде всего, следует назвать иеромонаха Аникиту, в миру князя Сергия Ширинского-Шихматова. В 1834—1836 гг. он совершил большое путешествие по христианскому Востоку, побывал на Афоне и Святой Земле, в апреле 1836 г. был назначен настоятелем посольской церкви в Афинах, где в июле следующего года и скончался. С донесениями отца Аникиты в Синод и его путевыми записками митрополит Филарет был хорошо знаком.

Пантелеимонов монастырь, или Руссик, как его тогда называли, был в критическом состоянии: Греческое восстание 1821 г. и последующее десятилетие привело Афон в крайнее запустение, и лишь Адрианопольский мир, заключенный между Россией и Портой в 1829 г., восстановил спокойствие на Святой Горе, когда «мало-помалу начал водворяться порядок и возвратилась братия»². По просьбе греческих монахов Пантелеимонова монастыря, долгами и нищетой доведенных до крайности, отец Аникита привел 25 иноков, «в основном из малороссов Ильинского скита», дал им деньги на строительство храма в честь новопрославленного святителя Митрофания Воронежского и отбыл в Святую Землю. Вернувшись на Афон, он обнаружил начатое дело в совершенно расстроенном состоянии — малороссы не смогли ужиться с греками, и отец Аникита вынужден был вывести их из монастыря обратно в Ильинский скит³. Но были и другая причина — по словам Парфения (Аггеева), «греков русского монастыря более побудили на изгнание князя греки прочих монастырей, потому что стали понимать, что ежели русские вселятся в монастырь, то у всех монастырей свою землю отберут, а наипаче, ежели будет жить князь. Греки Русика не могли понять сего; только один игумен Герасим это все понимал, но воля была не его»⁴. В дальнейшем так называемое панэллинское движение -, националистическое по сути и политическое по форме, в той или иной мере будет сохраняться на протяжении всей дальнейшей истории афонского монашества.

В 1840-е гг., ставшие для Святой Горы «временем тишины и относительного покоя», возрос поток паломников на Афон, а вместе с ним возрос и приток пожертвований в святогорские монастыри, чему отчасти способствовал визит великого князя Константина Николаевича в июле 1845 г.⁵, придавший русскому афонскому монашеству новый импульс. На обратном пути великий князь посетил Москву, где состоялась его встреча с митрополитом Филаретом. «28 дня, — писал святитель 1 октября 1845 г., — нецеремониально встретил я в Успенском соборе великого князя Константина Николаевича и сопровождал в Архангельский и Благовещенский. Что нецеремониально, это не от меня зависело. Государь Наследник в добром здравии, а Константину Николаевичу, кажется, можно пожелать более крепкого здоровья, чтобы оно лучше служило являемой им деятельности и любознательности»⁶. Текст письма позволяет допустить, что митрополит имел возможность расспросить великого князя о путешествии по святым местам.

С 1830-х гг. постоянным информатором Московского святителя по делам православного Востока был Андрей Николаевич Муравьев, епитроп, или поверенный в делах, трех Патриархатов. В августе 1849 г. по пути в Иерусалим Муравьев посетил Святую Гору. Своим желанием попасть на Афон Муравьев сумел увлечь российского посланника в Константинополе В. П. Титова и в итоге совершил свою поездку в сопровождении десяти человек — дипломатов и их высокопоставленных гостей, в числе которых был генерал-адъютант Е. В. Путятин, впоследствии адмирал. Несмотря на то что дипломаты посещали монастыри «в строгом incognito», их визит не остался незамеченным афонским начальством — в Серайскую келлию, по словам Муравьева, «пришла вся Карея… с представителями всех афонских монастырей при почетной страже албанцев, и ага турецкий, живущий в Протате… Давно уже со времен Патриархов, своих основателей, смиренная келлия Серайская не видела у себя столь блистательного собрания»⁷.

Серайская келлия, основанная в XVII в. Патриархом Афанасием (Пателларием) и приписанная к Ватопеду, известна тем, что в 1830 г. русские монахи из Белобережской пустыни Орловской губернии Виссарион и Варсонофий учредили здесь братство из своих учеников, как писал Муравьев, «весьма согласное и замечательное как единственно чистое русское»⁸.

С первых дней пребывания на Афоне Муравьев выступает с ходатайством о помощи скиту, рассчитывая прежде всего на митрополита Филарета. Он просит об облачении для Преосвященного Калинника⁹, проживавшего на покое в Серайской келлии, о диаконском стихаре; рассчитывая на безотказность Московского святителя, обещает иконостас для главной церкви скита в честь Антония Великого: «12 праздников в иконостасе по золотому грунту; всего два яруса, и первый отличного московского письма, и во второй надобно праздники»¹⁰. И митрополит Филарет заказывает на Афон облачения и иконы, заботясь о качестве работы и сроках доставки. Посылая при письме меру для икон, Муравьев торопит: «Сделайте милость, поспешите прислать… надобно поддержать сию обитель чисто русскую». Причиной поспешности была все та же межнациональная нетерпимость, причем не по отношению греков к русским, но и между русскими и малороссами — то есть то, с чем в свое время столкнулся иеромонах Аникита. «У Св. Илии, — писал Муравьев, — все хохлы — злые малороссияне, зовущие нас раскольниками и не позволяющие русским у них жить, а в русском, так называемом монастыре наши смешаны с греками и отчасти заимствуют их обычаи»¹¹. «Как это жаль, — писал в ответ свт. Филарет, — что царство монахов, разделися на ся; и не только между греками и русскими, но и между малороссиянами и великороссиянами нет единства! Вы бы напомнили им слово Господне о царстве, разделившемся на ся». Митрополит недоумевал: «И чего же там ищут старцы, Виссарион и Варсонофий? Разве не можно было им составить общежитие в России? Пойму их стремление, если узнаю от Вас, что там есть старцы, которых любовь не тесна, чтобы вместить и греков, и русских»¹².

По просьбе старцев, Муравьев ходатайствовал перед Министерством иностранных дел и Святейшим Синодом об учреждении вместо Серайской келлии Андреевского скита. В связи с «препятствиями со стороны греков» ему пришлось убеждать руководство Ватопеда, и Протат, и самого Патриарха Константинопольского¹³. Уже в октябре 1849 г. российский посланник Титов сообщил об «успешном превращении Серайской келлии в Андреевский скит»¹⁴, сам же Муравьев получил статус ктитора скита, названного в честь его святого покровителя.

Вместе с тем открылись и новые каналы для помощи афонским монастырям — значительную сумму завещала «для раздачи поровну всем монастырям»¹⁵ графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская¹⁶. По поручению митрополита Филарета, помимо икон и церковной утвари для Константинополя, Иерусалима, Патмоса, Родоса, Бейрута, только в октябре 1850 г. на Афон было отправлено «два ящика с сосудами, воздухами, покровом на раку св. Афанасия» и образ Пресвятой Троицы»¹⁷. Был дозволен сбор пожертвований в России «в пользу нового Андреевского скита»¹⁸ и на обитель вмч. Пантелеимона, который осуществляли иеросхимонах Сергий (Веснин)¹⁹, известный под именем Святогорец, и его спутник — слепой монах Григорий²⁰.

К афонскому делу подключили и великого князя Константина Николаевича, на имя которого через русского посланника было передано прошение братии Свято-Пантелеимонова монастыря «о даровании подворья в Москве по примеру прочих восточных и афонских монастырей». По рассмотрении афонского прошения, в синодальном указе от 30 ноября 1849 г. отмечалось: «Его Императорское Высочество, принимая участие в просьбе братии обители св. Пантелеимона, которую удостоил своим посещением во время путешествия в Константинополь [в 1845 г.], поручил… просить, не найдено ли будет возможным назначить для подворья обители св. Пантелеимона находящуюся в Москве праздную и без прихода церковь св. преподобного Сергия или какую-либо другую из праздных церквей, приписанных к другим»²¹.

«Здесь теперь, — писал свт. Филарет Муравьеву 1 марта 1850 г., — идет дело об обращении Сергиевской церкви, по указанию Вашему, в подворье Русского на Афоне монастыря». Но если Московская синодальная канцелярия не видела препятствий к передаче Сергиевской церкви под афонское подворье, то Московский святитель находил это дело «требующим внимания и предусмотрительного соображения Св. Синода». Его тревожило нелегитимное попадание на Афон русских иноков, которые «берут увольнение для временного посещения святых мест и потом остаются в Афонской Горе произвольно, без благословения духовного и без разрешения гражданского начальства»²². Пользуясь более вольными, чем в России, законами для монашествующих, выходцы из России оказывались на Афоне с просроченными видами на жительство, то есть незаконно, и получали там монашество и священство без обязательного в России трехлетнего искуса. А потому свт. Филарет предупреждал, что при назначении таких монахов на афонское подворье в Москве могут встретиться затруднения. В конечном счете летом 1850 г. Синод признал неудобным ходатайствовать об учреждении в Москве подворья Свято-Пантелеимонова монастыря на Афонской Горе, как учитывая мнение святителя, так и по той причине, что «доселе подворья в России жаловались одним Патриархам по уважению к их иерархическому значению и для соблюдения, чрез их посредство, единства и общения в Восточно-Кафолической Православной Церкви»²³.

Святителю Филарету предстояло объясниться с Муравьевым, для которого вопрос русского присутствия на Афоне был принципиально важен. «Вот новая беда, — писал митрополит в Петербург 21 ноября 1850 г. — Я в опасности, которую Вы можете уменьшить, а не совсем отвратить, в опасности, что Вы будете мною недовольны более, нежели когда-либо»²⁴. В оправдание святитель приводил тот факт, что «афонские, прожив в России год для сбора пособий, возвращаются в Афон с привычками, по которым затруднятся там жить, и даже выходят оттуда»²⁵. Это наводило на мысль о вреде для иночества от пребывания в большом городе. И действительно, как признавался Муравьев, ему «было очень больно, что… митрополит переменил свое решение дать подворье в Москве. …Я не мог не высказать моей скорби Владыке, тем более, что русская, можно сказать, обитель Св. Пантелеимона на Афоне, где 200 греков и 150 русских, убедительно меня просила об этом подворье и доселе весьма в оном нуждается»²⁶.

Несмотря на то что ни в Москве, ни в Петербурге афонского подворья так и не было устроено до 1879 г., в Россию стали прибывать святогорские монахи для сбора милостыни в пользу обители. Уже с начала 1850 г. в России одновременно находились сборщики из Ильинского и Андреевского скитов, из Эсфигмена, и это помимо «епископов, посланных от Патриархов Александрийского и Антиохийского, и игумена из Требизонда». Основным местом сбора пожертвований была по традиции первопрестольная столица. Однако, помогая афонским обителям ходатайством перед Святейшим Синодом, Муравьев выдвигал и свои условия. Так, узнав, что Протат потребовал уменьшить в размере печать Андреевского скита и удалить из названия слово Ново-русский, Муравьев написал игумену Виссариону: «Если Вы это сделаете, то я от Вас отступлюсь; мне странно, что греческие старцы могут от Вас сего требовать! — Не явная ли это неблагодарность России, от которой постоянно требуют милостыни? И как дерзают вновь колебать утвержденное однажды Патриархом и собственным их собором?»²⁷

Сведения, получаемые от Муравьева, не могли не сказаться на отношении к Афону Московского святителя, который даже ставил под вопрос пользу помощи афонским монастырям. Так, узнав, что настоятель Эсфигмена высказывал пожелание «иметь русскую братию и служение на славянском языке», Филарет отозвался с несвойственной ему резкостью: «Это едва ли есть что-либо иное, как разве спекуляция, чтобы более приобретать русских денег, которых он уже много вытащил, и частию незаконною хитростию. Надобно ли способствовать тому, чтобы от нас увлекали набожных людей, которые нужны нам самим и которых на Афоне не на что употребить?»²⁸ Усматривая «несимметричное» отношение к русской помощи со стороны афонского начальства, Филарет явно не желал потворствовать притязаниям греков на участие России в решении их материальных проблем, предлагая поразмыслить, «не нужна ли осторожность, чтобы не слишком расширять путь афонским к русским деньгам?»²⁹

Для «осторожности» были и другие причины — с Афона все чаще доходили вести о неблагоприятном влиянии русского иночества на принятый там уклад хозяйственной и духовной жизни. «Там была монашеская простота, — писал Филарет в 1858 г., — а теперь распространяется богатство и излишества удобств жизни. Богатые оклады на иконах, сделанные на русские деньги, с одной стороны, возбуждают зависть… с другой стороны — угрожают грабежом от турок. Зимою грелись маленьким огоньком в нетопленой комнате: теперь русские выписали печников, устроили печи и истребляют афонские леса на множество построек и на дрова»³⁰. Впоследствии отношение митрополита Филарета к Афону так и не изменилось, чему можно привести множество примеров. Не мог он не отмечать и все более широкого оттока русских людей из России на Афон, и не всегда по благовидным причинам, а «потому, что там скорее можно получить монашество и священство»³¹.

Несмотря на согласие свт. Филарета на устроение в Москве различных подворий, на готовность к щедрым пожертвованиям со стороны московской паствы, время показало, что это не решало материальных проблем Восточных Церквей. Не приходилось рассчитывать и на ответную признательность. На Афоне по-прежнему остро стояла проблема русско-греческих отношений, ввиду «набиравшего обороты… движения панэллинизма, открыто проявившегося на Святой Горе после Крымской войны»³². Все это вызывало понятный скепсис в отношении помощи афонским монастырям. И здесь позиции митрополита Филарета и Муравьева существенно расходятся. Несмотря на прохладное отношение святителя Филарета к финансированию афонских проектов, стараниями Андрея Николаевича Андреевский скит превратился в один из крупнейших русских монастырей на Святой Горе и к концу XIX в. насчитывал около 800 монахов.

И все же, говоря об отношении митрополита Филарета к Афону, нельзя не отметить его неизменное внимание и интерес к укладу духовной жизни и прежде всего к преемственности созерцательной традиции в афонском монашестве. В письмах к Муравьеву на Афон он писал: «На Афоне бывали созерцатели. Встретили ль Вы там ныне?»³³, «Преподобен ли Афон? Жалки ли Афины? Зрит ли на небо афинский столпник?»³⁴ И Муравьев старательно собирал сведения об афонских подвижниках, чтобы поделиться ими со святителем.

По инициативе митрополита Филарета издавались письма и записки русских путешественников, духовных лиц и афонских монахов, знакомившие российское общество с монастырями и монашеской жизнью на Афоне. Так, после кончины иеромонаха Аникиты (Ширинского-Шихматова), святитель Филарет, прочитав его путевые заметки, написал его братьям в письме от 27 сентября 1837 г.: «Вам, как наследникам его, предложил бы я еще одно утешение и попечение: собрать, буде можно, и обратить в общее употребление и пользу записки его путешествия и обозрения мест, на которые и издалеча, и очами других взирать сладостно и назидательно»³⁵. Издатель путевых заметок отца Аникиты священник Василий Жмакин писал в 1890 г., что их выходом в свет «осуществляется желание святителя Филарета, высказанное им еще пятьдесят три года назад»³⁶.

Позже, благодаря митрополиту Филарету и по его благословению, будут опубликованы «Письма Святогорца» иеросхимонаха Сергия (Веснина), адресованные лично митрополиту Московскому «Письма с Востока», в том числе с Афона, А. Н. Муравьева. По поводу издания «Сказания о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святой Горы Афонской» инока Парфения (Аггеева)³⁷, митрополит Филарет писал в ноябре 1854 г. к прп. Антонию (Медведеву): «Отец Парфений хочет отдать в цензуру свои записки. Способствуйте ему в сем; и скажите о. ректору, что если где нужно грамматический состав речи несколько поправить или иное слово неблагообразное заменить более понятным и употребительным, то хорошо бы сие сделать цензору. Но много изменять своеобразную речь о. Парфения не нужно»³⁸.

Святитель старался и о том, чтобы афонская богослужебная традиция привилась в российских монастырях. Им был отредактирован и подготовлен к утверждению Синодом богослужебный устав, составленный игуменом Филаретом (Данилевским) для Глинской Богородицкой пустыни по чиноположению Святой Афонской Горы³⁹. Похожий устав был введен в скитах Свято-Троицкой Сергиевской лавры и в ряде других общежительных монастырей.

Неизменный интерес проявлял святитель к афонской иконописи, архитектуре, рукописям, песнопениям, свидетельства чему сохранились в его письмах и отзывах. В этом отношении характерны два письма к наместнику Свято-Троицкой Лавры архимандриту Антонию (Медведеву) о впечатлениях, произведенных фотографиями с Афона, выполненными русским фотолетописцем генералом П. И. Севастьяновым (1811–1867). В письме от 10 января 1859 г. святитель писал: «Г-н Севастьянов, о котором знаете из ведомостей, был у меня, и я часа два стоял перед его призрачными снимками с икон и фресок афонских. Лица древнейших из сих изображений, относящихся к 12 и 13 векам, при простоте рисунка представляют много мысли и чувства, особенно один образ Божией Матери. Прочие части изображений большею частию неправильны. Есть особенности: например, св. архидиакон Стефан представлен в стихаре с кадилом, но без ораря, а с широким полотном на плече. Г. Севастьянов хочет сделать список по крайней мере с образа Божией Матери. Он хочет сделать уменьшенные фотографии: едва ли они сохранят то, что есть в теперешних снимках. Государыня Императрица Мария Александровна три часа смотрела сии изображения, потом смотрел Государь Император, и члены Императорской Фамилии»⁴⁰. В другом письме от 21 января того же года святитель писал: «Наши иконописцы показывали мне снимки с афонских икон. Говорят, что сняты верно; но некоторые мне показались не так приятны, как виденные мною у г. Севастьянова»⁴¹.

В этой связи становится понятен основной «нерв» отношения к Афону Московского святителя, который смотрел на него сквозь призму византийской духовной традиции Святой Горы, освященной веками и подвигом афонского иночества. Ему были чужды современные реалии Афона — межнациональные распри, русофобские настроения, отсутствие терпимости между бывшими российскими подданными, карьерные интересы среди монахов — духовные болезни, которые больше нуждались во врачевании, а не в поощрении огромным количеством русских денег, чему святитель не считал нужным потворствовать. Суровая требовательность митрополита Филарета проистекала из уважения к истории и культуре Афона, которое проявлялось во внимании к уставу, иконографии, архитектуре, к монашескому созерцательному деланию, продолжателем которого был сам святитель.