Священник Иоанн Шумилов. Русско-афонские связи в памятниках древнерусской письменности

Отмечаемое в 2016 г. тысячелетие русского присутствия на Афоне пробуждает в нас глубокий интерес к начальной истории русско-афонских связей и отношений. Эта тема не раз привлекала к себе внимание как церковных, так и светских ученых-историков. Не претендуя на принципиальную новизну или открытие доселе никому неизвестных фактов, постараемся обратить должное внимание на отражение древнейших связей Руси и Афона в произведениях древнерусской исторической письменности.

Для начала необходимо указать на самые ранние известные на данный момент факты взаимодействия молодого древнерусского государства, еще более молодой Русской Церкви и важнейшего центра христианского подвижничества и святости — Святой Горы Афон. Факты эти достаточно широко известны — это существование в XI в. на Афоне русского монастыря и монашеский постриг на Афоне «начальника русских монахов» преподобного Антония.

Исторические сведения о преподобном Антонии содержатся в «Повести временных лет» и «Печерском Патерике». При этом отдельного жития преподобного Антония в первоначальной редакции Патерика не было. По предположению А. А. Шахматова, следы жития Антония содержались в Начальном своде, созданном в Печерском монастыре в 90-х гг. XI в., откуда и были заимствованы «Повестью временных лет». Эта «антониевская» традиция в ряде случаев (в частности, в отношении хронологии) заметно отличается от другой печерской традиции — «феодосиевской», т. е. данных жития преподобного Феодосия Печерского и некоторых свидетельств летописного «Сказания об основании Печерского монастыря», что затрудняет восстановление основных хронологических вех деятельности преподобного Антония¹.

Будущий преподобный был родом из Любеча. Монашеский постриг он принял в одном из афонских монастырей и через некоторое время вернулся на Русь. То, что монашеский постриг на Афоне преподобный Антоний принял именно в русском монастыре Ксилургу — хотя и распространенное, но не доказанное предположение. Косвенно в пользу этой версии говорит тот факт, что основанная в Киеве Печерская обитель была посвящена Успению Пресвятой Богородицы, как и обитель Ксилургу. Сведения о двух путешествиях преподобного Антония на Афон (2-е было предпринято якобы вследствие междоусобия после смерти равноапостольного князя Владимира в 1015 г.) появляются только в поздней редакции Печерского Патерика (Кассиановская редакция, 1462 г.) и являются следствием стремления редактора преодолеть хронологические противоречия своих источников. Еще более позднего происхождения (XVIII—XIX вв.) местные афонские предания о пострижении Антония в Великой лавре преподобного Афанасия или монастыре Эсфигмену. Согласно летописи, преподобный Антоний вернулся на Русь и поселился в Варяжской пещере на берегу Днепра не позднее нач. 30-х гг. XI в., когда к нему пришли преподобный Моисей Угрин, а затем Илларион, будущий митрополит Киевский. В летописи преподобный Антоний представлен в сане иеромонаха, который сам постригает в монашество и рукополагает во священники; после поставления игуменом Варлаама он удаляется в затвор, где и пребывает 40 лет до самого преставления (+1073).

Что же касается существования в XI в. на Афоне русского монастыря, то современный уровень исторических исследований позволяет нам вполне убедительно полагать это более чем возможным. На афонском греческом документе, датированном февралем 1016 г., рядом с другими подписями значится имя монаха Герасима, игумена русской обители, написанное на греческом языке². Первая русская обитель на Афоне называлась в XI в. монастырем Успения Богородицы «Ксилургу» (или Пресвятой Богородицы Ксилургу). «Ксилургу» — означает «древодельца», «плотника», возможно, благодаря первым русским насельникам, в совершенстве владевшим плотницким мастерством³. В немногих официальных актах XI в., упоминавших об этой обители (1030, 1048, 1070 гг.), национальная принадлежность монахов Ксилургу не отмечена. Но следующий по времени подлинный акт на греческом языке 1143 г. ясно показывает, что населяли Ксилургу именно выходцы из Руси. Согласно этому акту, афонский Протат передал игумену Христофору обитель Богородицы Ксилургу, причём это сопровождалось описью всего монастырского имущества, в том числе и рукописей.

Вот что писал об этом епископ Порфирий (Успенский): «В 1143 году в первые дни декабря месяца избран был новый игумен Христофор, а в 14-й день того же месяца ему передано было всё монастырское имущество по описи, составленной властными старцами, назначенными от Протата. В этой описи упоминаются вещи и книги русские, как то: апостолов 2, параклитиков 2, октоихов 2, ирмологов 2, синаксарей 4, паремейник 1, миней 12, патериков 2, псалтирей 2, святой Ефрем 1, святой Панкратий 1, часословов 2, номоканон 1»⁴.

Исходя из празднуемого тысячелетнего юбилея многим могут показаться лишними эти дотошные выискивания доказательств русско-афонских связей в источниках — древнейших житиях, летописях и хрониках, хозяйственных актах афонских монастырей. Вместе с тем имеется определенная волна критики и даже неприятия празднуемого юбилея: сомнению подвергаются и самые ранние контакты Руси с Афоном, и даже само существование русского монастыря на Афоне в первой половине XI в. Кстати, большинство этих сомнений появилось не сейчас, а сформировалось в том числе и в научной литературе XIX—XX вв. Начало этой тенденции было положено неудачной гипотезой историка Афона епископа Порфирия Успенского о том, что якобы русские, получившие от Святогорского протата Пантелеимоновский монастырь в 1169 г., были сербы «из далмато-сербского города Роса» (разрушенного арабами в IX в.) или из Рагузы⁵. Кроме того, в классической отечественной историографии неоднократно высказывались сомнения относительно афонского пострижения преподобного Антония⁶. Разбор подобных утверждений и их обоснованная критика являются делом специалистов и профессионалов⁷. Но даже наш скромный экскурс в начальную историю русско-афонских связей может дать нам весомые контраргументы.

К сожалению, сомнения в существовании прочных русско-афонских связей в первой половине XI в. получили достаточно широкое распространение. Одни исследователи восприняли эти сомнения по доверию к заслуженному авторитету авторов упомянутых гипотез, другие — по соображениям ничего общего с наукой не имеющим (прежде всего политическим, в период обострения греческих шовинистических настроений и борьбы с русским влиянием на Святой Горе). Указанная теория в разных видоизменениях проникла даже в западноевропейскую литературу и была в Греции зафиксирована официальным документом: докладной запиской афинскому парламенту, представленной комиссией по выработке нового устава афонских монастырей в 1925 г. Помимо этого существует тенденция голословного отвержения древности русско-афонских связей. Спорить с подобной антинаучной или псевдонаучной точкой зрения бессмысленно, т. к. опирается она не на исторический анализ, а на некие идеологические или пропагандистские установки. Гораздо полезнее на достойном историческом уровне свидетельствовать о тысячелетней традиции русско-афонского соработничества.

Существует и другая опасность — отстаивая наше видение и ведение истории, делать это без опоры на исторические исследования или подменять научный исторический анализ собственным мифотворчеством. К сожалению, этот путь, будучи более простым, часто находит отражение в разного рода путеводителях и популярных изданиях об Афоне.

В предлагаемом вашему вниманию докладе будет рассмотрена летописная традиция упоминаний о контактах Руси и Святой горы в XI в.

В сознании большинства наших сооте-чественников понятие «летопись» ассоциируется исключительно с одной «Повестью временных лет», составленной монахом Киево-Печерского монастыря преподобным Нестором (начало XII в.). На самом деле, древнерусское летописание — явление гораздо более широкое и разнообразное и одновременно, исключительно русское. Написанные на языке близком разговорному, русские летописи не были узко элитарны или доступны только профессиональному книжному сообществу: их создавали в монастырях, при епископских кафедрах и княжеских дворах, да и читали их достаточно широкие круги грамотных людей. Писались и переписывались летописи в течение столетий, благодаря чему многие из них дошли до нас. Академик Рыбаков Б.А. сравнивал древнерусские летописи со светильником, который, будучи зажженным первыми неизвестными летописцами, освещал тысячи исторических деталей, сотни битв, походов, осад, строительство городов, борьбу с кочевниками, наводнения, придворные интриги, церковные настроения, живой язык и переписку русских людей⁸.

Древнерусское летописание прошло огромный исторический путь. Зародившись в Киеве, традиция летописания распространилась практически на все русские земли. Подавляющее большинство летописей в своей основе имеют киевский летописный свод, известный как «Повесть временных лет». С началом раздробленности — около середины XII в. — от этого корня начинает расти ветвистое древо региональных летописей. Впрочем, и во времена раздробленности летописание не утратило своего общерусского характера, широкого охвата исторических явлений и событий, общерусской проблематики. Традиция, заложенная «Повестью временных лет», требовала от летописца уважения к славному прошлому Руси, тревоги и обеспокоенности будущим, признания заслуг тех, кто защищал Отечество.

Постепенно отдельные хроникальные записи, повести, сказания, поучения объединялись в летописные своды — своеобразные исторические хрестоматии. Одновременно шел процесс собирания русских земель и возрождения общерусской государственности. Этот процесс осложнялся постоянной внешней угрозой, зависимостью от Орды, противостоянием разных политических центров Руси, амбициями князей и знати, претензиями западных соседей. Эти перипетии не могли не найти своего отражения в летописании, в том числе в отборе материала и его интерпретации. Летописные своды XIV—XVI вв. имели разных авторов, разный стиль изложения и характер информации, но всегда несли на себе печать своих составителей. Последние не только редактировали своих предшественников, но и дополняли их сообщения новыми фактами, сокращали или изымали нежелательную информацию, осовременивали изложение согласно существующим политическим пристрастиям.

Изучение летописей и анализ содержащейся в них информации осложнены тем, что сами летописи дошли до нас не в своем изначальном облике, а в составе позднейших сборников. Последние представляют собой переплетение разных эпох, политических позиций и тенденций, использование различных стилей летописания, летописей разных земель, которые передают одни и те же события с разных позиций. Необходимо также считаться и с неизбежными ошибками позднейших переписчиков.

Поиск летописных первоисточников и авторских канонических текстов начался от времен последнего летописца — первого историографа В. Н. Татищева и продолжается до наших дней. Заслугой многих поколений отечественных и зарубежных исследователей древнерусского летописания стало то, что летописание предстало перед нами не только как историческая хроника Руси IX—XIII вв., но и как одна из форм общественного сознания.

Древнейшее летописание дошло до нас в летописных сборниках конца XIV — первой половины XV вв. Большим доверием исследователей пользуются Лаврентьевская (1377), Ипатьевская (1425) и Радзивилловская летописи, в которых, как считается, летописание древнерусского времени сохранилось наиболее адекватно. Именно на их основе исследователи восстановили текст «Повести временных лет» преподобного Нестора.

Общерусское летописание XIV—XV вв. представлено летописными сводами, создававшимися при митрополичьем и великокняжеском дворах, а также в крупных политических центрах тогда еще раздробленной Руси. Раннемосковское летописание сохранилось очень плохо: важнейший его памятник — Троицкая летопись — погиб в пожаре 1812 г. Наиболее репрезентативными летописными сводами XV в. (все они несут в себе традиции и более раннего летописания) являются: Софийская I, Новгородская IV летописи, Московский свод 1479 г., Московский свод конца XV в., а также памятники так называемого «неофициального» летописания (Ермолинская, Типографская, Софийская II летописи).

XVI в. завершает долгую историю древнерусского летописания. При Иване Грозном прекращается официальное летописание. Остается еще частное, или «неофициальное», летописание, которое постепенно угасает и сходит на нет в первой половине XVII в. Однако прежде чем стать «историческим источником» и «остатком прошлого», русская летописная традиция явила в XVI в. целый ряд выдающихся памятников исторической письменности. Важнейшими летописными сводами XVI в. стали: Никоновская летопись, Воскресенская летопись и Лицевой летописный свод.

Вершиной и концом традиции общерусского летописания стала «Степенная книга царского родословия» — выдающийся памятник «русской исторической мысли»⁹ и «официальной идеологии»¹⁰ эпохи Ивана Васильевича Грозного — являет собой интереснейший опыт написания русской истории не по хронологическому, а по биографическому принципу. Вся русская история предстает здесь как непрерывная история правления великокняжеского рода Рюриковичей на Руси: «Благорасленное изращение святого (князя Владимира. — Прим. авт.) и праведнаго его семени благословенный плод иже суть благороднии сынове его и внучата в роды и роды непременно царствоваху…»¹¹ Автор (составитель) «Степенной книги» сумел создать достаточно цельную картину истории Русского государства через написание, по сути, истории великокняжеской династии.

При работе с текстами летописных сводов мы часто сталкиваемся с тем, что в сравнительно поздних летописях появляются важные и уникальные сведения по древнейшему периоду русской истории. При первом знакомстве с памятниками позднего летописания, например, с пространной и многословной Никоновской летописью¹², может возникнуть желание объяснить новые подробности и сведения сознательным вымыслом книжников, их политической ангажированностью и тенденциозностью. Именно поэтому в трудах классиков изучения летописания часто можно встретить утверждения, подобные словам А. А. Шахматова: «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы»¹³. Как только ни объясняли историки сведения, появляющиеся в поздних летописях: «фантастические» рассказы, «имевшие мало общего с действительностью»¹⁴; или проникновение «сознательного вымысла» в ткань исторического произведения в назидательных целях¹⁵. Однако постепенно, по мере изучения состава летописных сводов, их сложной, многослойной структуры, перекрестных связей, перед исследователями раскрывалась сложная, вдумчивая работа книжников-летописцев, основным методом которых было изучение доступных источников, отбор и интерпретация, но никак не вымысел известий.

Современные исследователи убеждены в том, что наличие в позднем летописании известий, которые не имеют аналогий в уже известном круге древнерусских текстов, не может быть основанием для безоговорочного скептического отношения к этим летописным сводам. Разумеется, нужен критический подход к таким известиям и углубленное их источниковедческое исследование. Не выполнив эту многотрудную исследовательскую работу, мы можем лишь говорить, что не знаем, какие дополнительные источники были в руках позднейших летописцев, но не о том, что таковых у них вовсе не было¹⁶.

Поясним это на материале темы нашего доклада.

Об афонском пострижении «начальника русского монашества» мы узнаем из летописной статьи за 1051 год в «Повести временных лет» — «чего ради прозвася Печерьскый манастырь»¹⁷. В этой летописной статье повествуется о путешествии уроженца города Любеч на Святую Гору, его монашеском пострижении там с именем Антоний, возвращении Антония на Русь «с благословением от Святой Горы» и о начале Печерского монастыря в честь Успения Пресвятой Богородицы. В указанном тексте «благословение Святой Горы» на дело преподобного Антония упоминается очень настойчиво — 6 раз. Это позволяет сделать вывод о том, что для летописца афонское происхождение русского монашества имеет принципиальное значение.

Этот летописный текст воспроизводится в подавляющем большинстве последующих летописей (во всяком случае, во всех летописях, содержащих «Повесть временных лет»). Однако один из поздних списков «Повести временных лет» в составе «Летописца Переяславля Суздальского» (середина — 2-я пол. XV в.) содержит интересное добавление — здесь указано мирское имя будущего преподобного — Антипа¹⁸.

В данном случае (как и в подавляющем большинстве подобных ситуаций) мы не знаем, откуда и как эта подробность попала в летопись. Мы можем лишь утверждать, что известие об афонских корнях русского монашества стало неотъемлемой частью исторической памяти Древней Руси — оно бережно хранилось и воспроизводилось летописцами Киевской, раздробленной и Московской Руси.

Впрочем, позволим себе привести еще одно позднее летописное свидетельство о русско-афонских связях XI в. Предварительно заметим, насколько широко известны активные и плодотворные литературные связи Руси с Афоном, а также влияние афонской монашеской традиции в позднее Средневековье. Однако важно помнить, что связи эти не были односторонними (обогащение Руси за счет книжных и духовных сокровищ Афона). После падения Константинополя и османского порабощения Православного Востока русская милостыня становится важнейшим механизмом выживания православия под турецким игом. Непременным получателем русских денег (и иной помощи) становится и Святая Гора. Постоянный характер русская милостыня на Афон приобретает со времен Ивана Грозного, хотя эпизодические примеры мы встречаем и во времена его предшественников — Ивана III и Василия III.

В литературе, посвященной Афону и его связям с Россией, часто приводится выдержка из послания царя Ивана IV Константинопольскому Патриарху Дионисию (1551 г.), в которой русский царь именует Пантелеимонов монастырь «нашим»¹⁹. Отправляя к Константинопольскому Патриарху некоего юношу (Обрюту Михайлова Грекова) учиться греческому языку, царь пишет: «Если же у Патриарха учиться неудобно, то послал бы его в наш монастырь афонский святого Пантелеймона»²⁰. Любовь Ивана Грозного к историческим аргументам широко известна²¹. Т. е., называя Пантелеимонов монастырь «нашим», царь несомненно был уверен в русском происхождении монастыря на основании известных ему или его придворным книжникам исторических свидетельств.

Одним из таких свидетельств могло быть сообщение Никоновской летописи о русском монастыре на Афоне еще во времена равноапостольного князя Владимира. Это указание содержится, в летописной статье за 1496 (7004) год, где сообщается о прибытии в Москву (за милостыней) к Ивану III афонского игумена Паисия с тремя старцами: «приидоша к великому князю игумен Паисея да три старцы ис Святыа горы милостыни ради; и князь великий пожаловал, милостынею издоволил, и на иные монастыри Святыя горы послал с ними милостыню, и отпустил их с тем же послом вместе, понеже бо из старины тот монастырь святаго Пантелеймона во Святей горе строение бяше прежних князей Русскиих от великаго Владимера»²².

Свидетельство это действительно уникально — русский книжник середины XVI в. указывает на существование русского монастыря на Афоне при князе Владимире, подразумевая великого князя и его преемников благотворителями и строителями этой обители. В других памятниках летописания рассказ о визите афонских старцев за милостыней в 1496 г. не содержит упоминания о равноапостольном князе Владимире. Так, например, Воскресенская летопись говорит о том, что Пантелеимонов монастырь «строение бяше первых великих князей Рускых»²³.

Текст летописного упоминания равноапостольного князя Владимира как основателя русского монастыря на Афоне давно привлекал исследователей русско-афонских связей²⁴. Однако ссылались они традиционно лишь на выписку из безымянной летописи, заимствованную у В. Н. Татищева или Н. М. Карамзина²⁵. Нам же удалось атрибутировать это летописное свидетельство как текст именно Никоновской летописи.

Таким образом, древнерусское летописание как форма сохранения исторической памяти русского общества пронесло через века и сохранило для нас свидетельства о древнейших русско-афонских связях XI в. — афонском пострижении преподобного Антония Киево-Печерского и существовании на Афоне русского монастыря, основанного, возможно, при участии самого Крестителя Руси.