ИНТЕРВЬЮ
В АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОЙ ЛАВРЕ В ДНИ ПАМЯТИ
МИТРОПОЛИТА ЛЕНИНГРАДСКОГО И НОВГОРОДСКОГО НИКОДИМА
— Владыка, когда Вы поступали в Ленинградскую Духовную семинарию, у вас были вполне определенные планы, планы, которые бывают у всех абитуриентов. Но Вы стали монахом, а по окончании Академии — инспектором; сейчас Вы архиепископ Берлинский и Германский. И очень многое, в том числе и преподавание Вами аскетики, определялось влиянием блаженнопочившего владыки митрополита Никодима. Расскажите, пожалуйста, об этом.
— Моя биография была биографией любого студента. Я пришел в Церковь совсем незадолго перед кончиной владыки Никодима, и мое формирование началось еще при его жизни. В первый же день после поступления все зависело от благословения и воли этого человека. Когда мы подходили к Плащанице в день Погребения Божией Матери в Троицком соборе, после сдачи экзаменов, он, помазывая меня, сказал: «А ты, Олег, зайди ко мне после службы». Он принял меня после двух часов ночи. Я был обычным студентом, не имеющим никакой, как сейчас говорят, «руки», то есть поддержки. Владыка мне говорит: «Ты хорошо сдал экзамены, мы тебя зачисляем в третий класс, но ты сейчас не поступишь, потому что ты комсомолец». У меня комок в горле: тогда, в 18 лет, я еще не умел справляться со своими эмоциями. Ведь я порвал с родителями, мама отказалась от меня — она была коммунистка, отец был коммунистом. Мама написала письмо, чтобы меня не принимали в семинарию. Я прошел все эти кордоны, ушел из комсомола, бросая свой институт, и вдруг мне говорят: «Ты комсомолец и поэтому не поступишь». Я стал все это объяснять владыке. Он мне сказал прямо: «Вот тебе неделя срока: или ты нам привозишь комсомольский билет (поскольку меня тогда не вычеркнули из списков комсомольцев в Днепропетровске), или будешь ждать следующего года». Я привез билет и поступил в тот же год. Но меня поразило, что человек, который возглавлял митрополию, первый человек Церкви — и помнил каждого даже не студента еще, а абитуриента. Это внимание со стороны владыки к простому студенту всегда удивляло.
Мое тесное общение с владыкой митрополитом продолжалось и во время учебы, поскольку я, тогда уже монах, работал в его канцелярии. Пути владыки митрополита и Академии пересекались почти ежедневно, для ректора, которым тогда был владыка Кирилл, приходилось постоянно носить бумаги. Были ежедневные контакты с митрополитом Никодимом, регулярные прогулки. Мне повезло, несколько раз я сопровождал владыку в прогулках на пароходе. Потом, когда я уже был в сане, я не раз участвовал в келейном богослужении в крестовой церкви владыки митрополита. Все там приводило к очень неимоверно занятому человеку.
Вы говорили об аскетике, и он очень интересовался этой темой, но нас больше связывала литургика. Владыка Никодим был уникальный литургист. Мне повезло тем, что, будучи на каникулах и участвуя в клиросном пении, я знал наизусть несколько стихир, в частности, рождественских. И
В последующем мы много раз вели разговоры с владыкой на литургические темы, потому что его исключительно волновало духовное возрастание человека в богослужении Церкви. Литургия для него была всем! Принятие Тела и Крови Господней было для него таинственным приобщением ко Христу, самым глубоким уровнем единства человека с Богом. Я думаю, что через Литургию он и нас всех старался вовлечь в молитвенную жизнь. Он понимал, что одного православного мировоззрения, которое так нас всех занимало и ставилось нами во главу угла, отнюдь недостаточно для людей, которые не живут в монастыре, не связаны формальными ограничениями, расписанием богослужений, а должны самостоятельно, в свободное от преподавательской работы время заниматься внутренней молитвой, аскетикой и самостоятельно вести этот довольно трудный путь. Он понимал, как трудно молодым ребятам, иеромонахам, преподавателям соединить жизнь человека в большом городе, каким тогда был Ленинград, с тем гармоническим циклом православного богослужения, который идеально подходит для иного культурного контекста, а проще говоря, для тех условий, который создает монастырь, благочестивая семья, общество, каким оно было, когда формировался современный Типикон, и каким оно было в эпоху Алексея Михайловича. И он пытался нам помочь, пытался учить нас молитве, давал советы, как молиться. Митрополит Никодим был человеком, для которого молитва была все. Я знаю, что у него было много и других интересов, симпатий, иногда увлечений модными темами. Но богослужение никогда не выходило из центра его внимания. Это был его мир, притом не формально, не по должности или по происхождению, а просто мир, в котором он жил. И совсем не были случайными его слова, сказанные в последний год жизни на Пасху, что если бы не богослужение, то и дышать уже было бы нечем. В широком или в узком кругу это было сказано, я не помню, но саму мысль запомнил отчетливо. И когда он так говорил, это не были лишь красивые слова, но крик души мужественного и смелого человека, для которого существует только Бог, Церковь и богослужение как средоточие всего. Я уже говорил о его радости при виде семинариста, который также интересуется литургикой. И я никогда не мог и помышлять сравниться с ним в литургических знаниях: он знал наизусть календарь, близко к тексту знал многие тропари и даже целые службы, поскольку неопустительно совершал с юности все богослужения. Но дело даже не в его огромных формальных знаниях, но в самом его внутреннем мире, в литургичности его души: когда
— Со дня смерти владыки прошло 20 лет, жизнь в нашей стране совершенно изменилась. Можете ли Вы представить его, а ему сейчас было бы 70 лет, в сегодняшней Церкви?
Думаю, что да. Никогда не пытался себе этого представлять, ибо полагаю, что произошедшие изменения, в первую очередь, затронули бы и его самого. Его самая большая мечта, которую он никогда не высказывал, была, как у каждого из нас, — возрождение Церкви, возвращение Церкви в общество. Прекрасно помню, как на Валааме, когда мы поднялись на колокольню Воскресенского скита, он сказал слова паримии о костях: «Сыне человечь, оживут ли кости сия?» (Иез. 37, 3) Именно в этом был внутренний смысл, жажда всей его жизни. Оживут ли эти кости, вернется ли жизнь в эти храмы разрушающегося монастыря, оживотворит ли дух все то внешнее, что некогда было присуще Русской Церкви, зримо и сейчас, хотя Церковь, по сути, сведена к маленькому гетто. И вот, по мере того, как Церковь стала освобождаться от пут этого гетто, наши уста стали говорить, мы стали расправлять свои плечи и чувствовать себя свободными людьми. Так же возрастал бы с Церковью и владыка. Трудно пророчествовать, но думаю, он видит этот день в Церкви и радуется как жених по Слову Господу из Евангелия от Иоанна. Владыка был человеком, который думал о будущем Церкви, для которого печальная реальность тех лет была тяжелым крестом, потому что ничего другого у нас тогда не было. Мы были рады и тому, что существуем, а то, что мы имеем сейчас, — это часть того огромного труда, который подъял не только владыка Никодим, но понесли и многие другие архиереи, сделав в тех сложных условиях все, чтобы сохранить и приумножить Церковь, надеясь на Суд Божий и отдавая этому все свои силы. К владыке в полной мере относятся слова апостола Павла, которые были высечены на могиле митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского): «Он, как бы видя Невидимого, был тверд» (Евр. 11, 27). Эти слова, сказанные о Моисее апостолом Павлом, он очень любил цитировать и комментировать, когда мы были в Ярославле, они его особенно вдохновляли.
Архиепископ Берлинский и Германский
ФЕОФАН
