Образ Алексея Карамазова и проблема свидетельства миру о Христе

В последнее время идут оживленные дискуссии о дальнейших путях преподавания в школе русской классической литературы. В связи с этим предлагаем вниманию читателей статью доктора филологических наук, преподавателя Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, священника Илии Ничипорова, который рассматривает глубокие духовные проблемы, поднятые Ф. М. Достоевским в романе «Братья Карамазовы».

Богатейшая духовно-нравственная проблематика романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1880) вбирает в себя художественное постижение граней религиозного опыта — в его как сокровенно-личностном измерении, так и в обращенности к внешнему миру ради свидетельства о Христе и Его правде.

Начальные главы произведения, которые совокупно обозначены автором в качестве «жизнеописания героя моего, Алексея Федоровича Карамазова»¹, содержат емкие характеристики душевного строя этого двадцатилетнего персонажа, его потаенного религиозного чувства. На данном этапе он предстает как «деятель неопределенный, невыяснившийся», «человек странный, даже чудак», как «ранний человеколюбец», готовившийся пойти по «монастырской дороге», — и в то же время это был «вовсе не фанатик», «даже и не мистик вовсе».

В экспозиции романного повествования предвосхищается ключевая для раскрытия образа Алеши антиномия удаления от соблазнов мира — и одновременно вдумчивого, сочувственного, по-христиански жертвенного участия в житейских делах. Эта антиномия проступает уже с предварительной авторской обрисовки круга межличностных отношений героя. Так, сталкиваясь с царящим в доме отца развратом, с несправедливостями со стороны школьных товарищей, Алеша дистанцировался от этой среды и вместе с тем был далек от гордого возвышения над нею. Присущая ему «дикая, исступленная стыдливость и целомудренность» не препятствовала тому, чтобы «через час после обиды он отвечал обидчику или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между ними вовсе». Даже на, казалось бы, безнадежно погрузившегося в греховное состояние Федора Павловича Карамазова «приезд Алеши как бы подействовал… с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло в душе его».

В системе психологических и портретных описаний этого «пышущего здоровьем… подростка» приоткрывается тайна о том, как его внешняя неотмирность заключала путь к достижению подлинно христианского реализма и трезвения в осмыслении и собственной личности, и окружающей действительности. По Достоевскому, «Алеша был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом… В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры». Религиозные прозрения о Боге и бессмертии души приводят его к исканиям того, каким образом абсолютная Божественная истина может быть воплощена в сфере земной относительности: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: „Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю“». В изображении истоков духовного пути Алеши просматривается отмечавшееся М.Бахтиным «характерное для Достоевского художественное слияние личной жизни с мировоззрением, интимнейшего переживания с идеей. Личная жизнь становится своеобразно бескорыстной и принципиальной, а высшее идеологическое мышление — интимно личностным и страстным»².

Первоосновы внутренней жизни Алексея Карамазова уясняются в романе через изображение его глубокой причастности к традиции старческого служения, в которой он почерпал неоскудевающий дух радостного христианства. Окормляясь у оптинского старца Зосимы, он вглядывался в его пастырский опыт и обращал внимание на рационально непостижимое сращение присущей старцу аскетической строгости — и непринужденного «веселья», простоты в обращении с посетителями: «Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое. Алешу необыкновенно поражало и то, что старец был вовсе не строг; напротив, был всегда почти весел в обхождении». Как убеждался Алеша, именно в этом духовно просветленном мировосприятии старца Зосимы и был заключен тот источник Божьей правды, который исцеляющим образом изливался в «смиренную душу русского простолюдина, измученную трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом».

Усвоенный от старца опыт радостного предстояния и соработничества Богу претворяется у Алеши в практике уединенной молитвы, в которой он хотя и с юношеской горячностью, но предельно искренне и вдохновенно «жаждал радостного умиления». Сокровенная передача этого опыта происходит также в полученных им от наставника благословении на «великое послушание в миру» и пророчестве о будущем пути: «Изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок… Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь».

Впоследствии, превозмогая внешние соблазны в период посмертного глумления над старцем и временного торжества Ферапонтова псевдоправославия, Алексей составляет житие отца Зосимы, собирает материалы его бесед и поучений, где особенно выделяет размышления о христианстве как любовном снисхождении к грешному человеку и средоточии истинной духовной радости от личностного переживания Божественного присутствия: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле… Други мои, просите у Бога веселья. Будьте веселы как дети, как птички небесные. И да не смущает вас грех людей в вашем делании…»

По мере напряженного вдумывания и вживания в эти наставления в сознании Алеши крепнет понимание сокровенного смысла евангельского благовестия и, в частности, значения первого чуда, совершенного Христом в Кане Галилейской (Ин. 2:1–11). В этом эпизоде он воочию видит Христа, снисходящего к земным немощам, к тому, чтобы «умножать вино на бедных свадьбах», и глубоко постигает, что «не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог…». Утверждение именно в таком прочтении евангельского текста Алеша обретает в посмертном явлении старца Зосимы, приоткрывающего ему тайну о Боге, Который «страшен величием пред нами, ужасен высотою Своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрестанно зовет и уже на веки веков». Именно с этим чудесным явлением наставника в сюжетной динамике романа связывается таинственное перерождение Алеши, выступающего на путь христианского служения в миру: «Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг в ту же минуту своего восторга… Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось со словом покойного старца его, повелевшего ему „пребывать в миру“».

О сущности этого радостного христианства, в том числе и в связи с противопоставлением образов Зосимы и Ферапонта, глубоко размышлял в своих «Дневниках» замечательный пастырь, педагог и богослов ХХ в. протопресвитер Александр Шмеман: «Начало „ложной религии“ — неумение радоваться, вернее, отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней правильны, подлинны, плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости — они легко становятся „демоническими“, извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Религия псевдосмирения. Религия вины: все это соблазны, все это „прелесть“. Но до чего же она сильна не только в мире, но и внутри Церкви… И почему-то у „религиозных“ людей радость всегда под подозрением. Первое, главное, источник всего: „Да возрадуется душа моя о Господе…“ Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает. Чувство вины, морализм не „освобождают“ от мира и его соблазнов. Радость — основа свободы, в которой мы призваны стоять»³.

По ходу развития романного действия все более отчетливо выявляется позиция Алеши как участного и вдумчивого «свидетеля» происходящих с другими героями перипетий, как тайного молитвенника за мир, вовлеченный в водоворот страстей. По замечанию Вяч. Иванова, «Алеша начинает свою деятельность в миру с установления между окружающими его людьми такого соединения, какое можно назвать только — соборностью»⁴.

Мягкость, сердечность, юношеская застенчивость младшего Карамазова таят за собой внутреннюю «бойцовскую» непреклонность в свидетельстве о своей вере. В одной из начальных глав, еще до окончательного выхода на мирское поприще, Алеша спокойно и твердо исповедует веру в Бога и бессмертие души перед скептически настроенными отцом и братом Иваном Федоровичем, не впадая при этом в обличительный пафос и смиренно «не замечая» насмешливого тона своих собеседников:

— Алешка, есть Бог?

— Есть Бог.

— Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?

— Нет и бессмертия.

— Никакого?

— Никакого.

-То есть совершеннейший нуль или нечто? Может быть, нечто какое-нибудь есть? Все же ведь не ничто!

— Совершенный нуль.

— Алешка, есть бессмертие?

— Есть.

— А Бог и бессмертие?

— И Бог, и бессмертие. В Боге и бессмертие.

Алеша предстает в романе и свидетелем духовной драмы Мити Карамазова, тайным соучастником его терзаний. Выслушивая от брата «исповедь горячего сердца» (гл. «Исповедь горячего сердца. В анекдотах»), его прозрения о человеческой душе как «поле битвы», где «дьявол с Богом борется», Алеша в один из кульминационных моментов этого монолога решительно устраняет дистанцию между собой и собеседником. Жертвенно вживаясь в чужое «я», он угадывает в падениях Мити косвенное отражение собственных греховных состояний: «Я не от твоих речей покраснел и не за твои дела, а за то, что я то же самое, что и ты… Все одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой». О деятельном характере Алешиного христианского человеколюбия автор размышляет и в связи с его попыткой разрешить давние узлы в отношениях Мити и Катерины Ивановны: «Он любит их обоих, но что каждому из них пожелать среди таких страшных противоречий? В этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог; возлюбив, он тотчас же принимался и помогать».

Отношения Алеши с духовно страждущими и отпадающими от Бога старшими братьями являют в ценностной системе романа Достоевского высокий образец подлинно христианского служения. Посещая Митю в заключении, он возрождает в душе брата надежду своей верой в его невиновность. Ощущение живой сопричастности Митиной боли становится для главного героя величайшим откровением и залогом углубления внутреннего опыта: «…все это раскрыло перед Алешей такую бездну безвыходного горя и отчаяния в душе его несчастного брата, какой он и не подозревал прежде. Глубокое, бесконечное сострадание вдруг охватило и измучило его мгновенно. Пронзенное сердце его страшно болело». Мучение за другую душу, при всей своей подчас невыносимой тяжести, постигается героем Достоевского как основа христианского бытия, как непременное условие усвоения личностью плодов жертвенного, искупительного подвига Христа: «Я тоже хочу мучиться», — самозабвенно признается он, вникая в смысл горькой исповеди Ивана Карамазова (глава «Бунт») и отвергая возможность избежать этих мучений. «Мучаю я тебя, Алешка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь». Свойственное Алеше понимание христианства является выражением той творческой стратегии Достоевского, о которой писал Вяч. Иванов: «Его проникновение в чужое я, его переживание чужого я, как самобытного, беспредельного и полновластного мира, содержало в себе постулат Бога как реальности, реальнейшей всех этих абсолютно реальных сущностей, из коих каждой он говорил всею волею и всем разумением: „ты еси“»⁵.

Для художественного постижения христианского свидетельства окружающему миру чрезвычайно значима в романе и детско-подростковая сюжетная линия. Ее экспозиция намечается в главе «Связался со школьниками», где, сталкиваясь с проявлениями жестокости одиннадцатилетних подростков, Алеша пытается привнести в атмосферу их жизни дух миролюбия, обнаруживает кротость и терпение в ответ на причинение ему физической боли и унижения. Глубоко миссионерский смысл приобретает и его стремление способствовать умиротворению в доме штабс-капитана Снегирева — не с помощью умозрительного наставничества, но путем личного покаяния за поступок брата Дмитрия и подлинно христианского вчувствования в душевную боль Снегирева, в отчаянии растоптавшего необходимые его семье деньги. Как признается Алеша в разговоре с Lise, это проникновение в глубины чужого страдания открывает ему глаза на свои немощи и грехи: «Рассудите, какое уж тут презрение, когда мы сами такие же, как он, когда все-такие же, как он. Потому что ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучше были, то были бы все-таки такие же на его месте… Я не знаю, как вы, Lise, но я считаю про себя, что у меня во многом мелкая душа. А у него и не мелкая, напротив, очень деликатная».

Этим опытом христианского сердцеведения Карамазов откровенно, без всякого менторского учительства делится со скептически настроенным Колей Красоткиным, исподволь приглашая его к соразмышлению о трагедии штабс-капитана, о его надрывной любви к сыну и постепенно, «как бы не нарочно и нечаянно» подводя Красоткина и других мальчиков к примирению с Илюшей.

Значимые ориентиры христианской проповеди в мире, все более явственно теряющем дух христианства, вырисовываются в истории взаимоотношений Алеши с Колей Красоткиным, зараженным новомодным увлечением вульгарным материализмом и скептически отзывающимся о Боге и религиозной жизни. Пытливый интерес Красоткина к изначально отличной от него натуре Карамазова («про себя очень, очень хотел познакомиться: что-то было во всех выслушанных им рассказах об Алеше симпатическое и влекущее») постепенно перерождается в глубокое внутреннее доверие, побуждающее Колю раскрыть перед Карамазовым драматичную историю отношений с Илюшей.

Избегая высокомерных назиданий и не стыдясь своих естественных человеческих реакций («покраснел», «почти даже сконфузившись», «весело смеялся»), Карамазов в отношении к не близкому ему по взглядам Красоткину ставит себя в позицию искреннего собеседничества и соработничества: «Я пришел у вас учиться, Карамазов, — проникновенным и экспансивным голосом заключил Коля. — А я у вас, — улыбнулся Алеша, пожав ему руку». Не потакая заблуждениям младшего собеседника, Алеша мягко и с любовью возражает ему, последовательно проводя разграничение между бесконечно ценной и интересной для него личностью — и ее греховными увлечениями: «Мне только грустно, что прелестная натура, как ваша, еще и не начавшая жить, уже извращена всем этим грубым вздором… Вы прелестная натура, хотя и извращенная». С горечью предощущая гибельные последствия бесовской гордыни красоткинского поколения, Алеша апеллирует к индивидуальности Коли, а на последней глубине — и к запрятанному в его душе покаянному чувству: «Один вы и будьте не такой. Вы и в самом деле не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в смешном. А нынче кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали находить в самоосуждении, будьте же не такой, как все; хотя бы только вы один остались не такой, а все-таки будьте не такой».

Ярким выражением Алешиного христианского свидетельства становится его проникновенная речь у камня, произнесенная после похорон Илюши. Призывая хранить память о несчастном товарище, «в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то?», Алеша побуждает мальчиков увидеть в этом сокрушенном воспоминании залог соединяющей и примиряющей человека с Богом и другими людьми христианской любви, которая образует противовес гордыне и силам всеобщего разъединения: «Может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается…» В финальных высказываниях главного героя просматривается, по мысли М.Бахтина, его стремление создать христианскую общину; здесь, как полагал Вяч. Иванов, совершается таинственное «соборование душ», заключающее в себе предвестие их будущего воцерковления: «И когда друзья постигнут в полноте Христову тайну, которую прочесть можно только в чертах ближнего, постигнут они и то, что это соборование было воистину таинством соборования Христова, что союз их возник по первообразу самой церкви как общества, объединенного реально и целостно не каким-либо отвлеченным началом, но живою личностью Христа»⁶.

Итак, в разноаспектных художественно-идеологических контекстах итогового романа Достоевского приоткрывается воплощенная через изображение исканий Алексея Карамазова авторская рефлексия о путях проявления христианского мироощущения как в повседневном течении действительности, так и в ее катастрофических потрясениях. Центральный герой романа, усвоивший сокровенные уроки своего наставника, выступает носителем и проповедником радостного, милующего христианства, прорастающего из глубин индивидуального опыта и состоящего не в своде отвлеченных моральных норм, но в самоотверженном, врачующем прикосновении к страждущему чужому «я», в устроении личностного бытия как живого свидетельства о благом Божественном Промысле.

Священник Илия Ничипоров

__________