В литературе Русского Зарубежья религиозные аспекты проблематики имели существенную значимость, свидетельством чему может служить эмигрантский период творчества таких художников, как И.Шмелев, И.Бунин, А.Куприн, М.Осоргин, Б.Зайцев и др. В житийной трилогии Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972) о Сергии Радонежском, Алексее Божьем человеке и преподобном Авраамии (1925–1934) силой сердечной, творческой интуиции феномен святости осмысляется в различных ипостасях, в единстве индивидуального и надличностного измерений.
В предисловии к повести «Преподобный Сергий Радонежский» (1925) намечается раскрытие антиномий явленного и сокровенного, созерцательного и деятельного начал в душевном мире святого, уже здесь звучит та глубоко личностная интонация повествования, которая в основной части жития окажется в диалектическом взаимодействии с принципом исторической объективности, с ориентацией на достоверные источники.
С первых глав произведения от детских и отроческих лет Варфоломея автор протягивает нити к будущему пути подвижника. Его родители, домашний быт которых был близок крестьянскому, привечали странников, олицетворявших «то начало ищущее, мечтательно-противящееся обыденности, которое и в судьбе Варфоломея роль сыграло» [1; 221]. В этом просматривается антиномичное соединение верности Варфоломея-Сергия устойчивым, традиционным формам жизни — и его инаковости. Он до конца остается «послушным сыном», не дерзая противиться воле родителей, однако «уже к порогу юности отшельник, постник, инок явно проступили» в нем. Смысловыми кульминациями повествования становятся ключевые символические эпизоды в жизни героя, таящие в себе Божественные предначертания, — начиная от одновременно простой и непостижимой встречи отрока с таинственным старцем («деревенская картинка, так близкая и так понятная через шестьсот лет!»), предсказавшим ему монашеский подвиг в обители Пресвятой Троицы. С первых же глав возникает сквозное для всей повести контрастное соотнесение исканий Сергия с иными типами праведничества: «Юродство ему чуждо… неприменима судьба бегства и разрыва… не было экстаза, как во Франциске Ассизском».
Постижение человеческого пути Преподобного выводит авторскую интуицию к ощущению глубоко индивидуализированного, спроецированного именно на данный путь Высшего Промысла: «Отвечая типу, складывалась и судьба, естественно и просто, без напора, без болезненности». При изображении его подвижнического опыта у Зайцева происходит символизация предметного мира, когда в этом «плотничестве русском» приоткрывается Божественная тайна: «Через столетия сохранил облик плотника-святого, неустанного строителя сеней, церквей, келий, и в благоуханьи его святости так явствен аромат сосновой стружки».
В стержневых главах повести («Выступление», «Отшельник», «Игумен», «Св. Сергий чудотворец и наставник», «Общежитие и тернии») выстраивается целостная аксиология пути Сергия к претворению в себе Божьего замысла. Существенны здесь авторские раздумья о вехах аскетического подвига борьбы святого за «организованность человеческой души, за выведение ее из пестроты и суетности в строгий канон», за обретение «духопроводности» души, дающей «ощущать Бога». Авторское слово, соединяющее в себе близость житийной стилистике и богатство образно-ассоциативного ряда, направлено здесь на раскрытие того, как в «прохладном и прозрачном духе» Сергия еще до принятия священства «из уединенного пустынника, молитвенника, созерцателя вырастал… и деятель».
Передавая Сергиев опыт духовного водительства, Зайцев сохраняет верность контрастно-сопоставительному принципу и подчеркивает, что оно осуществлялось «без видимого напора», в отличие от сурового игуменства Феодосия Печерского, у которого «аскетический подвиг страстнее». Сущность сокровенного игуменства Сергия проистекала, в понимании автора, от осознания этого поприща не как внутренней необходимости, а в качестве «ясного поручения от Церкви — воспитывать, вести пустынную свою семью». В цепочке ключевых эпизодов, сопряженных с тем, как «трудолюбие мальчика и юноши Варфоломея оставалось неизменным и в игумене», — с чудесно привезенным хлебом для ропчущей братии, с источником, с воскрешением ребенка, со смирением перед крестьянином, не узнавшем в Сергии игумена, в строительстве им келии за гнилые куски хлеба — приоткрываются грани наставничества прежде всего духовного, сокровенного, а уже во вторую очередь связанного с устроением внешних форм монашеской жизни. «Не прямым миссионерством», но «уча самим собою», Сергий «выделяет деятельность духовную, водительную от житейских отношений». В композиционном оформлении этих эпизодов раскрываются пластика портретной, «жестовой» детализации («негромкий голос, тихие движения, лицо покойное, святого плотника великорусского»), земная, географически конкретная почва произрастания этого опыта святости («север духа… сдержанная, кристально-разреженная и прохладная атмосфера»), и в то же время передается чудесная, надмирная сущность всего происходящего — в видении Сергием райского света и птиц, в услышанном им таинственном голосе об «умножении стада учеников». Путь Сергия в творческой трактовке Зайцева — это не «путь Савла», с неожиданными, мучительными прозрениями, но скорее «непрерывное, недраматическое восхождение» к достигнутым в старости «абсолютной гармоничности и просветленности».
Избегая идеализирующих упрощений при изображении явной и незримой духовной брани на пути святого, Зайцев особенно выделяет сюжет странничества, ухода от сложившихся форм жизни. Таков был временный уход Сергия из созданной им обители в ответ на случайно услышанные гордые слова брата Стефана. Запечатлевая этот шаг святого, автор благоговеет перед тайной сделанного им выбора («мы можем лишь почтительно предполагать») и прозревает здесь вовсе не «нервный» поступок, а мудрое нежелание «соблазнять» и «разжигать» людские страсти. В этом смиренном временном самоудалении индивидуальность подвижника («Действовал он тут не как начальник, как святой») увидена в гармоничном созвучии с основами общеправославного мировидения: «Еще вознес, еще освятил облик свой, еще вознес и само православие, предпочтя внешней дисциплине — свободу и любовь».
Антиномия ухода и участия Преподобного в земном служении осмысляется в произведении и посредством воссоздания церковно-исторического и политического контекста русской жизни ХIV в. — поры иноземного ига, соперничества городов и мучительного «собирания земли». Тайна взаимоотношений души и исторического времени приоткрывается в авторских раздумьях о Сергии, которого «горестный вид жизни, ее насилия, неправды и свирепость лишь сильнее укрепляли… в мысли об уходе к иночеству». В русле этого мудрого иноческого ухода — и решительный отказ от митрополичьей кафедры, когда Сергий «спокойно удалился от того, чего другие добивались так усердно». Вместе с тем «отшельник» и «плотник» становится и духовным «наставником и утешителем» князя Димитрия Донского, благословляя его «за имя Христово, за веру православную… душу положить и кровь пролить». Весьма значимы психологические штрихи к изображению напряженной внутренней сосредоточенности святого в день Куликовской битвы: силой духовной прозорливости он заочно «говорил о ходе боя», «называл павших и читал заупокойные молитвы», «был в подъеме высочайшем». Этот одухотворенный молитвенным предстоянием «пред лицом Бога» пассионарный дух выразился и в походе к князю Олегу Рязанскому с увещеваниями, которыми он «утишил» его «свирепство»: «Победил Сергий — старичок из Радонежа, семидесятилетними ногами по грязям и бездорожью русской осени отмеривший верст двести».
Таинственное сопересечение ухода и участия в подвиге Сергия постигается и в заключительных главах произведения, повествующих о постепенном оставлении им земного мира. Приближение к равноангельному бытию выразилось в движении от «креста деятельного» к «кресту созерцательному», к пределам земного пути, которые, в отличие от князей мира сего, отягощенных на пороге смерти грехами, не были сопряжены с «усталостью, разуверениями, горечью». Глубоко символичны в этом плане эпизоды совершения Преподобным Литургии в ангельском сослужении, а также явления ему Богородицы с апостолами Петром и Иоанном.
С другой стороны, умноженное в веках участие Сергия в судьбе земного Отечества проявилось в завещанном им наследии. В финале повести происходит значимое расширение пространственно-временной перспективы: созданная Преподобным Лавра явила для России «узел духовного излучения», от которого тянутся нити и к построенной им обители на Киржаче, и к монастырям, основанным его учениками — Авраамием Галицким, Мефодием Пешношским, Саввой Сторожевским и другими «пионерами дела Сергиева, в дальние и темные углы несшими свет». В этой преемственности традиции монашеского учительства Зайцевым прозревается мистическое и одновременно культурное, социально-историческое преображение русского пространства, одухотворение той жизни, что «родится в лесных краях, глухоозерных». И вновь через ассоциативно-импрессионистические образы «благоуханнейшего дитя Севера», аромата стружки, «света прозрачного и ровного» воссоздается в итоговых авторских раздумьях личность Преподобного, которая являет «крепкий и здоровый» тип русской души, опровергая расхожее отождествление ее исключительно с «достоевщиной».
Многоплановыми стали пути художественного осмысления опыта святости в «житийной» прозе Б.Зайцева. Идя по пути психологизации образов центральных героев, «бытовизации» при изображении обстоятельств их земных исканий, автор каждый раз заново нащупывает точки пересечения явленного и сокровенного в их движении к Богу. В самом подвиге святости здесь прозреваются грани как напряженного внутреннего трудничества, так и жертвенного, самоумаляющего служения людям и Отечеству. Существенны в этом плане поэтика меняющихся ракурсов изображения путей и поступков житийных персонажей, композиционное значение ключевых символических эпизодов, формирующих образно-ассоциативные ряды произведений. Проникновенно-лирическое и одновременно обращенное к широкому адресату авторское слово предстает здесь в многообразии смысловых оттенков и стилевых вариаций, открывая перед древним житийным жанром новые перспективы культурно-исторического бытия.
Священник Илия Ничипоров,
доктор филологических наук,
профессор МГУ им. М. В. Ломоносова
Литература:
Зайцев Б. К. Улица святого Николая. Повести и рассказы. М., 2007. Все цитаты приведены в тексте по этому изданию.
