К. В. Быкова. Мои воспоминания (Продолжение. Начало в № 3–4, 5–6/2014)

В праздник Введения во храм Божией Матери была интронизация вновь избранного патриарха Тихона. Она была в Успенском соборе; возглавлял митрополит Владимир; он вводил вновь поставленного патриарха в алтарь, где одели на него патриаршие одежды, и возвел его на горнее место. К интронизации из патриаршей ризницы достали облачение патриарха Филарета — отца царя Михаила Федоровича; оно — всё в оплечьях, на концах рукавов было зашито драгоценными камнями, сверкали изумруды и рубины, — наверное, оно было очень тяжелым. Одинаковое облачение было и у протодиакона Розова. После богослужения в Успенском соборе вновь поставленный патриарх объехал Кремль и окропил его святой водой. Поселился он на Троицком подворье.

До восстановления патриаршества митрополит был Московский и Коломенский. Коломна не имела своего архиерея. После восстановления патриаршества некоторое время Коломенским епископом был Иоасаф1; он приезжал вместе с патриархом Тихоном в Коломну по приглашению рабочих Коломенского завода. Мы с подругой бегали на вокзал, когда патриарх в отдельном вагоне проезжал через Коломну на станцию Голутвин, где при заводе была своя церковь. Преосвященный Иоасаф сошел на станции Коломна; он на другой день служил литургию в Коломенском Успенском соборе. Пока поезд стоял на станции Коломна, мы с подругой вошли в вагон патриарха и получили благословение. Он, благословляя нас, сказал: «А, коломенцы!» Его сопровождал Преосвященный Владимир2 Белостокский и протодиакон Розов. На другой день мы пошли в заводскую церковь к литургии, а вечерню патриарх с обоими архиереями служил на площади перед собором. Многолетие, которое провозглашал Розов, было слышно за две улицы. Епископ Иоасаф недолго был Коломенским; не знаю, куда его перевели, только в Коломну приехал епископ Сильвестр со своим протодиаконом. Он посмотрел на разруху, на нетопленый собор, на отсутствие помещения, где можно бы было жить, побыл в Коломне неделю и уехал, чтобы уже не вернуться, — видимо, он отказался от этой кафедры.

Когда я только еще приехала в Москву и начала ходить на архиерейские службы, то обратила внимание на архимандрита, пожилого уже, с архимандричьим крестом на Георгиевской ленте. Он всегда служил старшим и начинал литургию при архиерее. Это был архимандрит Феодосий3 [Ганицкий], настоятель Златоустова монастыря на Мясницкой улице, благочинный всех московских монастырей. Впоследствии он приехал в Коломну епископом Коломенским. Он не имел академического образования и говорил патриарху Тихону, что не может быть архиереем, но патриарх ответил ему: «За послушание». Он рассказывал мне потом, что не думал никогда быть в Москве. Был он уроженцем Харьковской губернии, окончил Харьковскую семинарию, где и кем был пострижен — не знаю: как-то не пришлось спросить, но в свое время был назначен игуменом, настоятелем Крымского Георгиевского монастыря. Монастырь имел свои виноградники, и монахи увлекались вином. Новый игумен начал вводить строгости, и на него посыпались жалобы архиерею. Архиепископ Таврический приехал в монастырь раздраженный и сразу сделал выговор игумену, что встреча ему была сделана на верхней площадке. Монастырь был расположен на горах, на верхней и нижней площадках были храмы. Игумен ответил, что здесь, на верхней площадке, встречали царя, когда он приезжал в монастырь. После службы архиепископ при народе и родных игумена делал ему выговор. Игумен сказал архиерею: «Я плохой игумен, благословите, владыко, на покой» — и сложил руки. Архиерей не благословил его, но сказал, чтобы он подал прошение, что он и сделал и получил назначение на жительство в Московский Покровский монастырь. Там жил он до начала Японской войны. Монастыри должны были дать в войска полковых священников. Конечно, игумен Феодосий был чужим человеком для Покровского монастыря, и его включили в списки. Так поехал он на театр военных действий и там в одном из сражений с крестом в руке остановил отступающих солдат и заставил их повернуться на врага, за что и получил Георгия. После вой-
ны он вернулся в Покровский монастырь. В одно из воскресений он шел из храма в свою келью; к нему подошла женщина с мальчиком и попросила его вернуться в храм и отслужить молебен святителю Алексию: пойти сейчас в Кремль она не может, а после пойдет, так как получила помощь от святителя, когда ее мальчик болел. Он вернулся в храм и отслужил молебен, а когда вернулся в келью, почта принесла ему распоряжение о назначении его казначеем Чудова монастыря. Сколько времени он был казначеем — не знаю, но потом был назначен настоятелем Московского Златоустова монастыря. Но воля Божия судила ему быть епископом Коломенским. Он рассказывал, что видел сон: снился какой-то незнакомый город с кремлем на берегу реки. Когда на пароходе он подъезжал к Коломне, он увидел этот кремль и город наяву. Владыку Феодосия не испугал холодный собор, а поселился он в доме настоятеля собора: там была совсем отдельная половина, где раньше, до своей смерти, жил тесть настоятеля.

Ко времени приезда владыки Феодосия в Коломну я уже жила в бывшем нашем доме в нижнем этаже и работала в профессионально-технической школе учительницей русского языка и литературы. Коллектив учителей был мужской, и я одна была женщина. Когда послали мне приглашение прийти для переговоров, учителя решили повесить в учительской зеркало, думая, что оно мне понадобится. К их удивлению, я к нему не подошла, хотя пришла в шляпе и снимала ее, когда разговаривала, а перед уходом одела, потрогала руками: прямо ли она одета, и ушла. Я и взрослая боялась смотреть на свое лицо в зеркало. Время было тяжелое и голодное. Я жила с матерью, а мои братья вынужденно выехали в Воронеж. От голода младшие церковнослужители, диаконы и псаломщики, разбежались по деревням -
остались одни священники. Наш приходской священник обратился ко мне с просьбой помочь ему. Я удивилась: чем я могла ему помочь, думалось мне, а он взял меня на клирос; но что я там могла: я ничего не знала, кроме восьми гласов, которые усвоила еще в Чудовом монастыре. Вспоминаю, с каким страхом читала я первый раз за литургией Апостол, как тряслись у меня ноги, хоть был будний день и в храме было не больше пяти старушек. Впоследствии я уже безбоязненно читала, и с особым подъемом читала: И что еще глаголю; Не достанет бо ми повествующу времени о Гедеоне, Вараце же и Сампсоне… [Евр. 11, 32].

[…] Но ведь не только надо было читать Апостол, надо было знать службу вообще, знать Устав. В этом мне помогли обстоятельства. В школе я была назначена и заведующей библиотекой. Школа помещалась в здании бывшего Духовного училища, и в библиотеке были служебные книги и Типикон. Всё это подлежало изъятию, но мы с подругой по вечерам выносили из здания эти книги. Таким образом у меня дома был богослужебный круг: Октоихи, Триоди Постная и Цветная и служебный Апостол, а также творения отцов Церкви: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Я засела за Типикон и одолела его, одолела и исполнение канона на утренях в Великий пост. Тогда я стала чувствовать себя уже уверенно на клиросе. […]

В бывшем Ново-Голутвинском монастыре остался только один игумен Варсонофий. Он славился как духовник, у него исповедовался владыка Феодосий и возвел его в сан архимандрита. Была на исповеди у него и я. Он спросил меня: могу ли я петь и вообще знаю ли службу? Когда узнал, что в Покровской церкви я самостоятельно правлю службу и у меня явились уже помощники, которых я учила, он стал просить меня помочь ему, так как был совершенно один, служил только по праздникам, но надо было с кем-то служить. И вот я, отпев литургию раннюю в своем храме, шла в монастырь. Там надо было сначала звонить. Колокольня была высокая, я забиралась туда и ударяла в большой колокол. Сначала было страшно, а потом привыкла. Дальше разводила кадило, читала Часы. Постепенно и здесь появились помощники. Я заинтересована была в том, чтобы не очень быть загруженной в школе, — мне нужно было время для церкви. Товарищи учителя знали о моей религиозности и деятельности в церкви, но они очень меня уважали и ценили, и расписание уроков составлялось так, что в субботу у меня уроков не было, зато в другие дни уроки были в обе смены. Суббота была нужна мне для уборки в церкви. Начинала я там одна — дома никогда не мыла пола, а в храме мыла; но постепенно ко мне стали приходить в субботу помощницы прихожанки: трясли ковры, чистили подсвечники и мыли полы. Говорили тогда, что наш храм по чистоте и порядку был образцовым.

Владыка Феодосий часто у нас служил. Ранних литургий он вообще не служил, но для нас с подругой, почитателей святителя Алексия, он в его праздники служил в нашем Покровском храме раннюю литургию, чтобы мы с подругой после нее и праздничного молебна могли успеть на уроки. О своем духовном отце, владыке Арсении, я ничего не знала. Когда с патриархом Тихоном приезжал Преосвященный Владимир, бывший Белостокский, он жил в Чудовом монастыре и знал нас с подругой. Он сказал мне, что приказано очистить Чудов монастырь. Куда выехал владыка Арсений, я не знала. Спустя некоторое время я узнала, что владыка, покидая навсегда Чудов монастырь, вывез оттуда Евангелие, написанное рукой святителя Алексия, и чтимый образ святителя Николая. Всё это он передал Святейшему Патриарху Тихону; куда потом делись эти вещи — не знаю. Владыка Арсений остался без крова,
и ни один из существующих еще монасты-
рей не хотел дать ему жилище. Его боялись, так как один из чудовских монахов -
свечник-грек, имя его я забыла, — донес на него, что он вывез из Чудова ценности; его начали искать. Приютила его строительница и игуменья4 Серафимо-Знаменского скита по Павелецкой дороге в семи верстах от станции Востряково. Она построила для него в лесу, недалеко от монастыря, отдельный дом-киновию с домовым храмом во имя преподобного Арсения Великого. Там прожил владыка, как он потом говорил, в затворе два года. Монах-грек искал его и приезжал в скит, но там была устроена сигнализация, и владыка ушел в лес; так грек ничего и никого не нашел. Матушка игуменья скита была грузинка, ее владыка Арсений по разрешению высшего начальства постриг в схиму в день святителя Димитрия Ростовского, дав ей имя святой мироносицы Фамари.

Матушка пришла в монастырь Бодбийский на Кавказе девушкой девятнадцати лет. Жила она у игуменьи монастыря Ювеналии. Когда ей исполнилось двадцать лет, решен был ее постриг, но игуменья, очень ее любившая, волновалась: боялась, что тогдашний экзарх Грузии митрополит Флавиан назовет ее своим именем; но он при постриге дал ей имя игуменьи Ювеналии. Она стала помощницей игуменьи в управлении монастырем; потом старшую Ювеналию перевели в Москву игуменьей Рождественского монастыря. Младшая Ювеналия осталась игуменьей Бодбийского монастыря. Не знаю, сколько времени она им управляла, только потом была переведена в Москву настоятельницей Московской Покровской общины. Этот монастырь был сложным: он имел больницу, амбулатории, и в нем жили не только монашествующие, но и так называемые крестовые сестры, которые обслуживали больницу и амбулатории. Дисциплины не было: монастырь был распущен, не запирался, и в кельях бывали часто гости, не только женщины, но и мужчины. Матушка распорядилась, чтобы монастырь, если не было вечернего богослужения, запирался в восемь часов вечера и ключи приносились ей. Это вызвало недовольство, и посыпались анонимные письма с угрозами. Матушка собрала монашествующих и крестовых сестер, положила на стол Устав и сказала, что неуклонно будет требовать выполнения этого Устава, а полученные анонимки не могут поколебать ее решимости навести порядок и дисциплину в монастыре — на них она не обращает внимания. С этими словами она разорвала анонимки на глазах всех и бросила. Руководство монастыря раболепствовало перед благодетелями, но матушка держалась независимо, и когда в храме ей докладывали, что приехал какой-нибудь благодетель, она не трогалась со своего игуменского места, и благодетель сам подходил к ней, чтобы поздороваться и получить благословение.

В Москву приехал отец Иоанн Кронштадтский. Игуменьи московских монастырей устраивали в одном из них обед. Он сидел во главе стола, а игуменьи по старшинству по его бокам. Матушка Ювеналия как самая младшая сидела на конце. Отец Иоанн поманил ее рукой и сказал: «Вот та маленькая пусть подойдет ко мне». Она была очень маленького роста. Он усадил ее рядом с собой и накладывал ей со своей тарелки разные кушанья. Удивлены были маститые прославленные московские игуменьи.

Тяжелая жизнь и управление Покровской общиной тяготило матушку: ей хотелось уединения. Она решила съездить в Оптину пустынь — поговорить со старцами. Прежде чем ехать, она отправилась к Преосвященному Дмитровскому Трифону5, который был связан с Оптиной пустынью, и советовалась с ним, к какому старцу там обратиться. Он посоветовал к своему духовному отцу, начальнику Оптинского скита архимандриту Варсонофию6. Матушка поехала вдвоем со своей келейницей. Они поговели у отца Варсонофия и возвращались из скита в монастырь. Перед монастырем они увидели толпу народа около небольшого домика-хибары и бегающего среди народа монаха. Это был старец отец Анатолий7. Он увидел их и немедленно, взяв матушку за руку, привел в свой домик. Здесь он велел ей держать подол рясы и начал в него накладывать разные хозяйственные вещи: чашки, ложки, вилки, ножи, тарелки — и всё приговаривал: «Это всё тебе будет нужно». Наконец снял со стены картину, а вернее, икону Тайной Вечери. Матушка, любившая всё красивое и изящное, рассказывая мне, сморщила свое лицо и сказала: «Знаешь, она была в фольговой раме». Матушка пришла в ужас от множества данных ей вещей, а старец велел им пойти в контору, и там эти вещи были упакованы и привезены в Москву. «Тайную Вечерю» матушка отправила на хутор Покровской общины, который был в семи верстах от станции Востряково Павелецкой железной дороги. После этого матушка поехала в Саров, Дивеев и Понетаевский монастыри. У Понетаевского монастыря в четырнадцати километрах в лесу был скит. Матушка поехала туда, и ей очень там понравилось. Она присмотрела там домик, собиралась его купить и там поселиться. Когда она была в храме скита и молилась перед иконой Знамения Божией Матери, она услышала голос: «Тебе надо строить монастырь для себя и спасения других». Матушка была поражена. Где строить и на что строить — были такие мысли в голове.

Она вернулась в Москву, и в скором времени к ней пришел посланец фабрикантши Морозовой с ее письмом. Морозовы были старообрядцы, но эта их представительница благожелательно относилась к Православной Церкви. Она писала матушке, что болеет, приехать к ней не может, а просит матушку посетить ее. Отказать больной матушка не могла и поехала к ней. Та устроила ей прямо царский прием: вся прислуга встретила матушку, принимала от нее благословение, а хозяйка сначала угощала ее, а потом повела в свой кабинет и дала бисерный кошелек с пятью тысячами золотых монет. Сказала, что дает это на постройку монастыря, и если будет мало, то даст еще. До окончания постройки она не дожила, но ее невестка давала матушке еще. Теперь дело было выбрать место, где построить монастырь. Хутор Покровской общины расположен был под горой, в низине, а наверху было прекрасное место, но эта земля принадлежала железой дороге, и она хотела ее продавать. Не знаю, сколько времени длилась неопределенность, только неожиданно железная дорога сообщила, что согласна отдать землю. Все было оформлено, и надо было приступать к закладке монастыря.

По замыслу он должен был быть посвящен Двенадцати апостолам и Самому Спасителю, поэтому в нем должны быть построены двенадцать одинаковых домиков, а в центре — храм. На ограде монастыря были изображены все двенадцать апостолов. Назначена была закладка, к ее месту с хутора должен был прийти крестный ход. Матушка ужаснулась, что новый монастырь был в честь Двенадцати апостолов, а их икон для крестного хода нет. Потом она вспомнила о «Тайной Вечери», данной ей старцем Анатолием, и эту икону торжественно с крестным ходом принесли на место закладки. Мысленно матушка поблагодарила отца Анатолия. Икона эта потом была запрестольной в нижнем приделе монастырского храма, посвященном святой равноапостольной Нине, просветительнице Грузии.

Иконостас этого храма был из белого мрамора, иконы без риз, а на верхней площадке иконостаса стояли разноцветные лампады, зажигавшиеся во время богослужения. Верхний храм был Серафимо-Знаменский. Икона преподобного Серафима была большая, с частью его мощей. Иконостас был дубовый, иконы тоже без риз. У правого клироса помещалась икона Нерукотворного Спаса, письма владыки Арсения и его дар с надписью обители. Ежедневно, если на другой день не было святого, которому положен полиелей, в двенадцать часов ночи совершалась полунощница. Под бой часов в храме вставали оба хора с зажженными в руках свечами и пели «Се Жених грядет в полуночи». После монахиня посреди церкви читала пятисотицу с молитвами. После нее оба хора во главе с игуменией на коленях перед образом Спаса пели «О Пресладкий и Всещедрый Иисусе». В четверг под пятницу вместо полунощницы выпевались двенадцать псалмов отцов пустынников, а стихиры между ними канонаршила сама матушка. Впечатление было сильное и незабываемое. У матушки был чудный альт, она играла на фисгармонии и сама занималась с монастырским хором. Один раз мне пришлось слышать спевку — все рождественские песнопения: у нас были каникулы на Рождество по новому стилю, и я была в скиту.

Два года прожил владыка Арсений в затворе в киновии Серафимо-Знаменского скита, а когда всё успокоилось — его перестали искать, он переехал в свою епархию в Серпухов. Пока он жил в киновии, никто не мог туда ездить и его видеть, а в Серпухове он жил открыто в Алексиевском монастыре, где служил в праздники, а в будни — у себя в домовой церкви. Мы с подругой не один раз ездили в Серпухов. Для города владыка написал икону Богоматери «Взыскание погибших». Не знаю, как случилось, что серпуховским епископом стал какой-то неизвестный мне Преосвященный Алексий8, а владыка Арсений был назначен настоятелем Московского Симонова монастыря. Он служил там по праздникам, но не жил там, хотя помещение имелось, где он отдыхал и исповедовал, когда служил. Жил он в то время под Москвой на даче у одной своей духовной дочери. Потом получил он распоряжение выехать на жительство в Понетаевский женский монастырь, в тридцати километрах от города Арзамаса.

Там я бывала не раз — гостила в свой отпуск, и от игумении этого монастыря Дорофеи, в схиме Марии, узнала историю иконы Знамение Понетаевской. […]

В то время, когда в Понетаевском монастыре жил владыка Арсений, в Дивееве жил владыка Серафим (Звездинский). Владыка Арсений благословил нас с подругой и еще двоих пойти пешком из Понетаева в Дивеев. Было лето, месяц июнь. Мы шли через Понетаевский скит, где ночевали и отстояли литургию, потом пошли. Дорога шла всё время чудным тамбовским лесом; чистая, как бархатная, трава была под ногами, а в ней краснели крупные ягоды лесной земляники. Мы боялись нагибаться и рвать их: это опасно на ходу, можно растянуть жилы, и тогда на ноги не наступишь. Саров был уже закрыт. Перед его закрытием в лесу была ужасная буря — ураган, выворочено было до тысячи деревьев с корнями. В Понетаеве за двадцать пять верст звенели и тряслись оконные стекла, а некоторые и полопались. Мы, проходя, видели эти вывороченные деревья.

Подход к Дивееву трудный. Дорога в го-
ру — каменная, среди безлесной равнины. Подходили мы к монастырю под праздник Тихвинской иконы Божией Матери и слышали благовест ко всенощной. Остановились мы у знакомых, и одна из нас сходила туда, где жил владыка Серафим. Ей сказали, что он уже затворился на молитву, а мы к пяти часам утра должны на другой день прийти в нижнюю церковь, где владыка будет служить литургию. Мы пошли в собор; служил владыка Зиновий9; мы достояли всенощную и пошли отдыхать. В пять часов утра мы уже стояли в нижнем храме, служил владыка Серафим, но богомольцев, кроме нас, никого не было. Пели три монаха, а в храме был страшный холод; хорошо, что под ногами нам постелили ковер. После литургии мы подошли к владыке, получили благословение, и он сказал, чтобы мы пришли к нему после поздней литургии пить чай. Мы отстояли в соборе позднюю и пошли к нему.

Мои спутницы всегда толкали меня вперед. Я пошла навстречу владыке и склонилась в поклоне, а он сложил свои руки как бы для получения благословения и, улыбаясь, сказал: «Благословите на экзамен». Вспомнил владыка, как в Чудове мы подходили к нему и владыке Арсению, прося благословение на экзамен. Затем, благословляя моих спутниц, он обратился ко мне и сказал: «Все твои подвиги, Клавдия, я знаю: ты звонишь, разводишь кадило, читаешь, поешь и убираешь храм». Откуда ему было это всё известно, я так и не узнала, он ничего не сказал. Он угощал нас чаем, пирожками, рассказывал о Дивееве, но мне этот монастырь, а также и его насельницы не понравились: как-то более по духу был Понетаевский монастырь. Чтобы иметь возможность уезжать к владыке Арсению, я подготовила, обучила гласам одну девушку: она могла петь и читать, а я спокойно могла уезжать.

Конечно, моя деятельность не могла остаться в Коломне незамеченной; начались разговоры. Коллектив учителей очень уважал меня, также и ученики. При школе было общежитие, и к нам прислали из Москвы из закрытых детских домов 75 человек переростков, очень трудных ребят. Здесь были и воры, и поджигатели, и всякие лодыри; большинство из них составили первый класс, так как по своим знаниям они для второго не годились. Учителя мужчины не любили и даже боялись ходить в этот класс на уроки, только мы с математиком как-то скоро привыкли, и ученики оценили нас. Когда весной начались переводные экзамены, они далеко за школой встречали меня и спрашивали, проверила ли я их сочинения, при этом прибавляли, что им бы переехать только через меня и математика, а остальные предметы — пустяк. Когда они кончали — были уже в последнем классе, то на школьном совете (в то время ученики были его членами) они благодарили нас, педагогов, что мы из них сделали людей. Это было приятно, давало удовлетворение. Но ходившие вокруг моей деятельности в церкви разговоры заставили заведующего школой — в то время не было еще названия «директор» -
предложить мне подать заявление о добровольном уходе, иначе, говорил он, меня могут уволить. Он меня очень уважал, но, желая мне добра, предложил это.

Без благословения владыки Арсения я не могла ничего решить. Когда я ему рассказала об этом предложении, он категорически запретил мне подавать заявление, сказал: «Пусть увольняют». Дело было весной; я, конечно, волновалась: не знала, как буду жить дальше, и летом заболела. На нервной почве у меня по всему телу пошли красные пятна и был ужасный зуд, ни на лицо, ни на кисти рук пятна не вышли. Я пошла на прием к старому нашему бывшему гимназическому врачу, он лечил когда-то еще моего отца. В приемной было много народа, я дождалась своей очереди. Он ужаснулся, сказал, что я очень истощена, у меня малокровие, а пятна — на нервной почве. Выписал лекарства внутрь и дал две мази — велел попробовать на половинах туловища. Я хотела сунуть ему на стол деньги, но он вернул их обратно и сказал, что будет брать с меня деньги, если я выйду замуж. Всех учителей и монашествующих он лечил бесплатно, последние задарили его шарфами, перчатками, носками своей работы, от них он уже не мог отказаться. Мне он велел приходить ежедневно и не ждать очереди, так как ему нужно было всего пять минут, чтобы посмотреть, как действуют мази на мою кожу. Но данные им мази не действовали, тогда он дал мне какой-то порошок, велел из чистых сливок сбить масло, сказал дозу, чтобы перемешать масло с порошком. Эта мазь помогла. Сначала он не разрешал мне даже руками касаться воды, а потом сказал пойти в баню и всё смыть, что я и сделала. Болезнь у меня прошла, а осенью меня вызвали в школу. Я думала, что мне предложат провести вступительные экзамены, а заведующий сказал мне, что, кроме согласования с математиком сроков вступительных экзаменов, я должна составлять программу на следующий учебный год. Тогда программы составлялись на местах. Я ответила ему, что пусть составляет программу тот, кто будет на моем месте работать; он же, ничего не ответив, вышел из учительской. Я в удивлении спросила делопроизводителя: в чем дело? Он мне рассказал, что заведующий ездил в Москву в Отдел профессионально-технического образования, в ведении которого находилась наша школа, и там рассказал, с каким недостатком у него работает очень хороший педагог. Ему сказали, чтобы он меня не трогал, и я работала еще четыре года.

(Продолжение следует.)

__________

1 С 16 января 1918 г. по 11 октября 1919 г. Коломенским Владыкой был архиепископ Иоасаф (Каллистов). Носил титул архиепископа Коломенского и Можайского, скончался в Москве 3 февраля 1920 г.

2 Владимир (Тихоницкий) с 1907 по 1923 гг. занимал Белостокскую кафедру в Польше. С 1916 по
1918 гг. находился в эвакуации, проживал в Московском Чудовом монастыре. В 1918 г. епархия отошла в состав Польского государства. Вернулся в Белосток и в Гродно. С 1923 г. архиепископ, тогда же выслан из Польши, нашел убежище во Франции.

3 Феодосий (Ганицкий), епископ Коломенский, святитель исповедник. Прославлен в лике новомучеников и исповедников Церкви Русской 11 апреля 2006 г. За проявленные мужество и героизм в условиях боевых действий (русско-японская война) был награжден многими наградами, в том числе и орденом Святого Георгия. Хиротонисан во епископа Коломенского и Бронницкого 18 мая 1920 г. Многократно арестовывался. В 1929 г. был уволен на покой и через два месяца 25 ноября 1929 г. арестован, приговорен к пяти годам ссылки в Северный край. В мае 1933 г. он был освобожден, и ему было разрешено свободное проживание. Поселился в селе Сушково Луховицкого района Московской области. 16 мая 2006 г. мощи его обретены и находятся в Старо-Голутвином мужском монастыре Коломны.

4 Фамарь (Марджанова; + 1936), схиигумения Серафимо-Знаменского скита.

5 Трифон (Туркестанов), епископ Дмитровский, с 1923 г. архиепископ, а с 1931 г. — митрополит.

6 Варсонофий Оптинский (Плеханков; 1845–1913), преподобный. Последний год жизни был настоятелем Старо-Голутвина монастыря.

7 Анатолий Младший (Потапов; 1855–1922), старец Оптинский.

8 Алексий (Готовцев) с 1923 по 23 апреля 1927 г. был епископом Серпуховским.

9 Зиновий (Дроздов) с 1918 по 1927 гг. был епископом Тамбовским.