К. В. Быкова. Мои воспоминания (Продолжение. Начало в № 3–4, 5–6, 7–8/2014)

Мои братья жили в Воронеже, я ездила к ним в каникулы и отпуск. В Воронеже было очень сильно засилье обновленчества. Митрофаниевский монастырь был у них, заняли они и все церкви, остался только Алексиевский монастырь с чтимой иконой «Троеручица». В монастыре не было уже монахов, жил только один престарелый архиепископ Владимир¹, фамилии его я не помню. Вокруг него группировались оставшиеся верными Православию священники, у которых обновленцы отняли храмы и приходы. Он по праздникам сослужил архиепископу Петру (Звереву)² в Алексиевском монастыре; туда ходила и я, когда была в Воронеже. Через год после моей первой поездки туда, летом я присутствовала на торжестве: владыка архиепископ Петр привез указ о возведении архиепископа в сан митрополита, огласил его в храме и поднес архиепископу Владимиру белый клобук. Владыку Петра я знала: мне приходилось у него бывать в Москве, и владыка Феодосий, когда я ехала в Москву, просил меня передать ему деловой пакет. Жил он у своего брата, там я и бывала у него.

Митрополит Владимир прожил недолго: летом привез ему владыка Петр белый клобук, а в декабре он умер. Архиепископ Петр приехал его отпевать и был назначен архиепископом Воронежским и Задонским. Он приветствовал меня в Воронеже как старую знакомую и подарил свое фото. Снят он был в рясе, с панагией, но без клобука, на голове была скуфья, а его большие волосы лежали по плечам с обеих сторон головы. Он очень любил длительные и медлительные службы, и если певчие ускоряли темп, он с кафедры давал знак, чтобы пели медленней. Он как-то не сознавал, что такая служба вызывает не благоговение, а дремоту. Мне предлагали за его службами читать кафизмы — я отказалась, так как медленно читать не умела: Чудов научил меня читать быстро и четко, там были очень хорошие чтецы.

Когда владыка Петр начал управлять Воронежской епархией, обновленчество пошло на убыль, оно не привилось, и священники, примкнувшие к нему, возвращались и приносили покаяние. Владыка Петр выработал целый чин покаяния таких священников. Происходил он до начала литургии, когда владыка Петр стоял на кафедре и рядом по бокам сослужащие ему иереи. Кающийся выходил северными дверями из алтаря, спускался с амвона и делал поклон архиерею. Тот заставлял его прочитать Символ Веры и потом рассказать, что такое обновленчество, затем приносились священнические одежды, его облачали, а владыка заканчивал последним возгласом благодарственного молебна «Слава Тебе Богу…». Духовенство пело «Тебе Бога хвалим», и тогда начиналась Литургия.

В Коломне было только два священника, примкнувших к обновленчеству; владыка Феодосий принял их покаяние келейно […].

У владыки Петра в Воронеже был регент его хора, престарелый уже архимандрит Игнатий (Бирюков)³. Когда в Воронеже не было уже владыки Петра, он приезжал в Коломну — у него было какое-то дело к владыке Феодосию; останавливался он у меня. Его все за глаза звали «Касатиком», так как, разговаривая с женщинами, называл их «касаточками». В Воронеже он был духовником.

Пришлось мне побывать и на приеме у Святейшего Патриарха Тихона. Владыка Феодосий просил передать ему пакет. Он говорил мне, чтобы я не ждала очереди, а попросила бы Сашу, келейника патриарха, пропустить меня без очереди, поскольку я приехала вместо архиерея, а они идут без очереди. Я этого не сделала, а записалась в очередь, в которой была двадцать первой.

Принимал патриарх в Донском монастыре, и пойти к нему мог всякий. Мне интересно было посидеть среди пришедших на прием и послушать разговоры. Среди них были настоятель и староста одной из московских церквей, в которой накануне служил патриарх; они приехали его благодарить. Настоятель рассказал, что, когда накануне он пришел в алтарь своего храма, он увидел стоящего там архиерея. Время было смутное; он подошел к архиерею, благословения не попросил, а спросил: кто он? Тот ответил, что он епископ Таврический Александр⁴. Настоятель задал ему второй вопрос: чей он епископ — Святейшего Патриарха или обновленец? Он сказал, что обновленец; тогда настоятель сказал, что не может ему позволить стоять в алтаре, на что епископ ответил, что приехал каяться. Когда приехал патриарх, настоятель доложил ему о всем этом; патриарх сказал: «Пусть стоит», но когда закончил службу и благословил всех находящихся в храме, к нему он не подошел.

Я с интересом выслушала этот рассказ и увидела выходящего из приемной патриарха архиерея. Настоятель сказал: «Вот, это он», а вышедший архиерей сказал, обращаясь к Саше, только одно слово: «Завтра». Саша объяснил нам, что завтра он будет приносить покаяние в храме села Алексеевского.

Я побывала у патриарха, он очень был прост в обращении, а на другой день со своей приятельницей поехала в Алексеевское. Стояли мы с правой стороны у самого амвона и всё видели. После Трисвятого патриарх стал в Царских вратах лицом к народу. Из северных врат вышел на амвон епископ Александр в полном архиерейском облачении, но без митры. Видимо, хиротония его была произведена не обновленцами, но православными архиереями. Патриарх задал ему вопросы, зачем он пришел, затем заставил прочитать Символ Веры, обратил лицом к народу, предложил, чтобы он рассказал, что такое обновленчество, и попросил у народа прощения. После речи епископ Александр поклонился народу в землю — в ответ закричали: «Бог простит», и из алтаря на блюде принесли митру. Патриарх одел митру на епископа Александра, ввел его в алтарь, поставил по левую сторону от себя, по правую стоял митрополит Петр Крутицкий. Я была рада, что мне пришлось все это видеть.

Владыка Феодосий продолжал жить и служить в Коломне. От него я узнала, что убили келейника патриарха Тихона — Сашу⁵, который был очень ему предан. Убит он был вечером беззвучным выстрелом, а когда патриарх, услышав, что-то упало, вышел и увидел лежащего на полу мертвого Сашу, он сам упал и потерял сознание. Прибежала из нижнего этажа жена Саши и увидела их двух лежащих на полу. Патриарха так поразила смерть Саши, что он не мог служить парастаса: когда Сашу вынесли в церковь, он сидел у себя и плакал, — так рассказывала мне одна монахиня, ухаживавшая за митрополитом Макарием: она накануне убийства Саши была у патриарха. На другой день патриарх всё же сам отслужил заупокойную литургию и погребение […].

Владыка Арсений говорил тогда, что самое главное в данный момент выбрать для патриарха достойного келейника. Не знаю, кто подобрал ему келейника, — им стал монах Тихон; принимал патриарх по-прежнему в Донском монастыре. Перед Благовещеньем у него болел зуб. Накануне праздника у него были москвичи и принесли ему чудную зеленую мантию, ею он был покрыт в гробу. Он шутил с ними, дал им большую просфору и сказал, что из-за зубной боли не сможет служить всенощную, да едва ли и литургию. Потом был у него зубной врач. Вечером в Благовещенье врачи вернулись домой поздно; келейник просил не беспокоить патриарха, так как он уснул. Это было в начале двенадцатого часа, а без четверти двенадцать келейник пришел к ним и сказал, что патриарх мертв. Ночью же его тело перевезли в Донской монастырь. Все верующие глубоко переживали эту внезапную, неожиданную смерть.

Похороны были в Вербное воскресенье. С утра масса народа устремилась в Донской монастырь. Большой храм, где на возвышении стоял гроб, был полон народа; на ночь он не закрывался, и многие там ночевали; всю ночь шло чтение Евангелия или служились панихиды. Приехавшие на похороны архиереи каждый сам хотел отслужить панихиду у гроба. Стояла большая очередь людей, хотевших проститься с покойным патриархом; в руках у всех были вербы. Впускали в храм в главный вход, а выпускали в боковой, и всю литургию шел народ прощаться с патриархом. Пока шла литургия, на территории монастыря в разных концах служили панихиды. В одном конце слышалось пение «Со святыми упокой», в другом — «Вечная память», а в третьем пели: «Благословен еси, Господи». Открыт был и маленький храм монастыря, где с правой стороны у окна был приготовлен склеп для гроба патриарха. Видимо, этот храм был когда-то вообще усыпальницей, так как пол был устлан плитами с надписями имен похороненных под этими плитами. Когда окончилась литургия, прекращен был доступ в маленький храм. На паперть большого храма вышел епископ Рязанский Борис и обратился к толпе. Он сказал, что сейчас начнется отпевание Святейшего Патриарха, милиции для поддержания порядка не дали, и всю ответственность за порядок несет митрополит Петр. Он просит пришедших людей сохранять порядок и не двигаться с занимаемых ими мест. Процессию увидят все, так как гроб понесут высоко на плечах.

Порядок был сохранен; все зажгли свечи; день был тихий и теплый, весенний. Дорогу, по которой несли гроб, устилали принесенными людьми вербами. Масса венков, певчие артисты и пятьдесят архиереев провожали своего Первосвятителя в последний путь, — я их пересчитала. Среди них были и дорогие мне владыка Арсений и Серафим. Владыка Феодосий приезжал, отслужил панихиду и уехал в Коломну, чтобы там отслужить торжественную заупокойную литургию и панихиду. Я была удовлетворена, что мне пришлось быть на похоронах Святейшего Патриарха Тихона. Над склепом сделали надгробие. Я несколько раз после бывала на могиле патриарха. На подоконнике около надгробия в рамке стояло стихотворение, посвященное умершему патриарху.

Потом храм этот был закрыт, и открыли его только после окончания последней войны, когда из других стран приезжали церковные делегации, которые интересовались, где могила патриарха Тихона, — могилу патриарха Сергия они видели в Богоявленском Патриаршем соборе. Американская церковная делегация привезла большую лампаду, которая была повешена над надгробием. Покойный патриарх Тихон три года жил в Америке, будучи епископом Нью-Йоркским. Когда в Америку ездил покойный теперь архиепископ Борис (Вик), ему и его спутникам показывали дом, в котором в свое время жил будущий патриарх Тихон.

Я работала в школе до 1928 года. В этот год наша школа из ведения Московского отдела профессионального образования перешла в Коломенский отдел образования, и это отразилось на моей судьбе. Вокруг моей церковной деятельности пошли опять разговоры, и меня вызвал к себе заведующий отделом образования. Он говорил мне, что позорно советскому педагогу ходить в церковь. Я ответила, что хожу в церковь не в рабочие часы, а во время, данное мне для отдыха, а отдыхать, на мой взгляд, я имею право где хочу. Он старался добиться от меня обещания, что я в Коломне не буду ходить в церковь, но я его не дала. До меня он вызывал мою подругу, и она, видимо, дала такое обещание, потому что в Коломне в церковь не ходила, а ездила для этого в Москву. Незадолго до этого она вышла замуж, и когда после ее свадьбы я приехала к владыке Арсению, он спросил: не хочу ли и я пойти замуж? Я ответила отрицательно, и он подарил мне своей работы четки.

Подруга моя осталась работать учительницей и работала до выхода на пенсию. Мне предстоял другой путь. С 1 сентября 1918 года я была утверждена учительницей нашей школы. 1 сентября 1928 года была уволена. В моем послужном списке было написано, что увольнение по собственному желанию, но я заявления не подавала. Меня вызвали на профсоюзное собрание, но я не пошла, так как знала, что там меня будут разносить. После друзья рассказали мне, как оно проходило. Инспектор отдела образования, который весной участвовал в обследовании нашей школы, был у меня на уроках и потом на школьном совете очень меня хвалил, отмечал как положительную черту моего преподавания, что я всегда давала разные письменные работы ученикам и этим очень их заинтересовывала. Он говорил, что я недостаточно нагружена в нашей школе, предлагал уроки в городских школах, чтобы я могла поделиться своим педагогическим опытом с учителями городских средних школ. Мне очень нагружаться было нельзя: мне нужно было время для работы в церкви. Теперь на профсоюзном собрании он выступил против меня, а в защиту выступил наш заведующий. Он говорил, что мой недостаток — религиозность — никак не отражается и не мешает моей работе в школе, такого педагога мы больше иметь не будем. Собрание лишило меня профсоюзного билета.

К нашему Чудовскому празднику Чуда Архистратига Михаила я поехала к владыке Арсению. Понетаевский монастырь был уже закрыт, и он жил уже в Арзамасе в одном доме с игуменьей и ее келейницей; там уже была и икона Знамения Божией Матери Понетаевского монастыря. У владыки, как всегда, была домовая церковь, и он каждый день служил. Он встретил меня очень ласково, похвалил, как я держалась, когда меня спрашивали о моем хождении в церковь, и прибавил, что приспело время: он оденет меня в иноческие одежды. Монахине, которая у него келейничала, он заказал сшить мне апостольник, купить ремень, дал четки его собственной работы, и на другой день праздника Рождества Божией Матери перед литургией он совершил надо мной первый иноческий постриг. На престоле стояла икона преподобного Арсения Великого, написанная раньше по моему заказу в живописной мастерской Понетаевского монастыря. Я привезла ее, чтобы владыка ее освятил, он это сделал и на обороте написал: «Благословение на начало иноческого пути». Ею он меня благословил после пострига.

Матушкин скит тоже был закрыт, и она жила с одиннадцатью сестрами под Москвой по Белорусской дороге, на даче. Одна из сестер была членом артели надомниц в Москве и привозила на дачу стегать одеяла. Матушка очень меня любила и говорила, что двенадцатое место около нее — мое, но владыка говорил, что пока жива моя мама, меня от нее брать нельзя. Он благословил и меня стегать одеяла, а учить меня благословил мою приятельницу инокиню Коломенского женского монастыря Серафиму, ей за это он посылал со мной конфеты. Мне купили пяльцы, и я засела за одеяла; заказы посыпались со всех сторон.

У меня жила инокиня закрытого Казанского женского монастыря, который был в двадцати пяти верстах от Коломны. Туда летом под праздник Казанской иконы Божией Матери я со своими тетками ходила пешком. Она работала санитаркой в детской больнице, а жить к себе я ее взяла потому, что у меня была лишняя площадь. Она очень меня любила и проливала горькие слезы, видя меня сидящей за пяльцами. Ей казалось невероятным, что я, человек с высшим образованием, должна зарабатывать себе на жизнь шитьем одеял. Но я чувствовала себя хорошо и, главное, не испытывала материальных затруднений: не один раз находила я в своем почтовом ящике конверты с деньгами — видимо, подбрасывали мои друзья.

Владыка Феодосий часто служил в нашем Покровском храме, и староста всегда его благодарил, но конверт запечатанный он передавал мне, запрещая кому-либо об этом говорить, прибавляя, что служащие алтарю питаются от алтаря. Помогал мне и зять, муж моей сестры. Он очень любил меня, и после его смерти узналось из его дневника, что я ему нравилась даже больше своей сестры, но он боялся моего живого характера и сделал предложение ей. Он был товарищем моего брата по Петровской, теперь Тимирязевской, академии и студентом бывал у нас в Коломне.

Тогда велись ожесточенные споры о назначении женщин. Брат мой говорил, что ее дело — дети, кухня и вообще домашние дела, а сестра и ее будущий жених настаивали, что нельзя женщину лишать общественной жизни. Свадьба сестры была в 1915 году в Ташкенте, их венчали там в Георгиевской церкви. Шла мировая война, и жениха не отпускали в Москву: он был помощником заведующего опытной хлопковой станции за Ташкентом на станции Голодная Степь. В Ташкент поехали родители, невеста; взяли и меня. Жара в Средней Азии днем и москиты вечером удручали меня, и я, конечно, не смогла бы там жить.

Зимой сестра с семьей приезжали: муж ехал на съезд селекционеров в Ленинград, а семью завозил к нам в Коломну. В 1929 году я получила телеграмму, что они едут, но опоздала на поезд и была удивлена, что они все проехали в Москву. На второй день Рождества я получила от сестры телеграмму: она вызывала меня в Москву. Я поехала и узнала, что муж ее лежит в безнадежном состоянии в Пироговской клинике. Дорогой с ним случился приступ аппендицита, сестра пригласила ехавшего в соседнем купе профессора Мартынова, но он не определил, что это — гнойный приступ, когда немедленно надо было оперировать. Они проехали в Москву, и Мартынов же сделал ему операцию только после тридцати часов от начала приступа, но было уже поздно: вся брюшина была залита гноем. Видно было, что он умирает, и сестра предложила ему причаститься; он согласился.

Я поехала к отцу Сергию Мечёву⁶. Он меня не знал, но имя владыки Арсения мне помогло. Он поехал со мной и причастил умирающего. Сестры его не пускали меня к нему, говорили, что если он меня увидит, то будет думать, что умирает; а он это хорошо знал и за несколько дней сказал жене, что умирает. Когда я вошла к нему в палату, он с грустью сказал мне: «Ты, Клавдия, приехала, а я умираю». Потом попросил привести к нему детей, простился с ними, наказал, чтобы слушались матери и хорошо учились, потому что в науке — залог жизни. На другой день в первый час дня при мне и сестре он умер. Я сказала, чтобы она закрыла ему глаза и пока бы не предавалась отчаянию и слезам, так как надо думать о похоронах. Сестры и братья умершего говорили потом, что они не знали бы, что делать, если бы меня не было. Все хлопоты по церкви я взяла на себя. Отпевал его отец Сергий Мечёв с двумя священниками его храма святителя Николая на Маросейке. Похоронили его на Новодевичьем кладбище в Москве; гроб был дубовая колода, и когда в 1958 году умерла сестра и раскопали его могилу, гроб был цел, и ее гроб поставили на него.

Летом ездила к матушке Фамари на дачу гостить, и мы на террасе шили одеяла; матушка наизусть читала правило и акафист Спасителю и Матери Божией попеременно, потом ставила одну сестру и заставляла читать пятисотницу. В двенадцать часов ночи, как и в скиту, пели полунощницу. Матушка удивлялась, что владыка не зовет меня к себе. Он жил в семи километрах от станции Люберцы на даче, которую для него купила одна его духовная дочь. К 21 сентября, дню пострига матушки в схиму, владыка приехал к матушке. Всем сказано было готовиться к причастию, а меня матушка благословила всё читать за службой. Она всё время твердила, что меня пора постригать. В храме она ставила меня рядом с собой и заставляла петь. Двадцать первого мы все причащались, а к вечеру мне надо было уже уезжать. Владыка пришел, чтобы поговорить со мной; жил он отдельно в маленьком домике недалеко от дачи. Он пришел, одел на меня свою монашескую мантию, застегнул у ворота, посадил на маленькую скамеечку и велел рассказывать о владыке Феодосии, о моих родных и обо мне самой; он в это время ходил взад и вперед. Пришла матушка; он, обращаясь к ней, сказал: «А я Клавдию мантией покрыл». Матушка ответила: «Вот и хорошо, а я Вам мешать не буду» — и ушла. Когда я всё рассказала, владыка подошел к иконам и плачущим голосом начал читать «Живый в помощи Вышняго». Этот псалом он читал всегда, когда нас провожал. Когда дошел он до слов: «С ним есмь в скорби, изму его и прославлю его», он поднял руки. Я стояла на коленях и трепетала. Потом он повернулся ко мне и сказал, что всё лето не звал меня к себе, потому что назначил этим мне искус, и я очень хорошо с ним справилась, матушка мной очень довольна. Ей очень хотелось, и она просила, чтобы владыка меня постриг, но: «Ты ведь и так инокиня, а если дать тебе что-нибудь большее, я боюсь, что с тобой произойдет что-нибудь более худшее». После этого он сказал, чтобы я пошла и переоделась, взяла вещи и позвала матушку. Мы вернулись вместе с матушкой. И владыка опять прочитал «Живый в помощи». Потом и матушка, и владыка благословили меня, и владыка сказал, что пойдет и немного проводит меня по лесу. Я пошла вперед и всё оглядывалась, а владыка шел и всё крестил меня. Наконец я дошла до поворота; я знала, что больше не увижу владыку, потому оглянулась. Он описал в мою сторону крест в рост человека и поклонился в землю. Я тоже упала в земном поклоне, но, когда встала, владыки уже не было, и я пошла на станцию.

(Продолжение следует)

1 Владимир (Шимкович), с 1923 г. и до дня кончины 6 января 1926 г. возглавлял Воронежскую кафедру.

2 Петр (Зверев), архиепископ Воронежский, священномученик. Многократно арестовывался. Местоблюститель Патриаршего престола священномученик митрополит Петр (Полянский) в 1925 г. послал его в Воронеж в помощь престарелому архиепископу Владимиру. С января 1926 г. — архиепископ Воронежский и Задонский. Арестован 29 ноября 1926 г. и приговорен к десяти годам лишения свободы. Наказание отбывал на Соловках, где 7 февраля 1929 г. на острове Анзер умер от тифа в Голгофо-Распятском скиту, превращенном в тифозный барак.

3 Игнатий (Бирюков; 1865–1932), преподобноисповедник.

4 Александр (Раевский; 1868–1937), 26 января 1923 г. хиротонисан во епископа Севастопольского, викария Таврической епархии. Уклонился в обновленчество, после принесенного покаяния назначен епископом Керченским с поручением временного управления Таврической епархией, которой управлял до 20 марта 1928 года. Затем занимал еще ряд епархий. С октября 1936 г. епископ Могилевский. Расстрелян 3 декабря 1937 г.

5 Очевидно ошибка. Во время второго покушения на жизнь Святейшего Патриарха Тихона 9 декабря 1923 года, когда несколько преступников ворвались в комнаты Патриарха, был убит вышедший на шум келейник Иаков Сергеевич Полозов.

6 Сергий (Мечёв; 1892–1942), протоиерей, священномученик.