К. В. Быкова. Мои воспоминания (Окончание. Начало в № 3–4, 5–6, 7–8, 9–10/2014)

В половине ноября меня навсегда увезли из Коломны¹. Затем были три года путешествий по северу. Конечно, это путешествие наложило на меня определенный отпечаток. Владыка предупредил, чтобы меня сразу привезли к нему, как только я приеду. Так и сделали.

Владыка своих келейных отправил спать, а моя исповедь продолжалась долго. Утром он меня причастил и, давая мне для целования крест, после благодарственных молитв сказал: «Я вижу в твоих глазах какую-то растерянность; ты должна забыть все, что было, и быть моей прежней твердой, мужественной Клавдией». Растерянность моя была от беспокойства: где смогу я жить и работать? Ни в Москве, ни в Коломне мне жить было нельзя. Вернулась с севера я старшим счетоводом. По милости Божией приняли меня на работу на строительство канала Москва — Волга, и поселилась я в Дмитрове. Работы было очень много, но в выходные я ездила в Москву и к владыке Арсению.

Вернулся из Сыктывкара и владыка Феодосий. Митрополит Сергий хлопотал за живущих на севере архиереев, и владыке разрешили приехать, я его провожала к митрополиту Сергию — он ездил его благодарить. Митрополит предлагал ему кафедру, но владыка отказался. Ему тоже было нельзя жить ни в Москве, ни в Коломне, и он поселился за Луховицами в селе Сушково у одной своей духовной дочери. Она давно, когда служил он в Коломне, просила его благословения продать дом в Сушкове и переехать в Коломну. Он не благословил и сказал: «Мне еще пожить у тебя придется». И действительно, пришлось.

Чтобы повидаться со мной, он приезжал в Москву, останавливался у своего друга доктора, который в мое время ходил в Чудов монастырь. Через меня владыка Феодосий обращался с разными вопросами к владыке Арсению, считал его своим старцем. Один раз он просил владыку Арсения благословить его на постриг в схиму и прибавил, что постригать его будет архимандрит Никон (Беляев)². Он был священником-целибатом, а владыка Феодосий постриг его и сделал настоятелем Старо- Голутвина монастыря и архимандритом.

Когда я передала просьбу владыки Феодосия владыке Арсению, он сказал: «Зачем же архимандрит, я сам его постригу, передай ему, чтобы он готовился». Два раза назначался постриг и оба раза не состоялся. Владыка Феодосий говорил: «Значит, я еще не готов». Первый раз, когда мы приехали с владыкой Феодосием в назначенный день, владыка Арсений вышел ко мне и сказал, что не может в этот день делать пострига, так как приехала игуменья бывшей Аносиной пустыни Аликия, при которой он не хотел делать постриг. Он опасался, что она тоже будет просить его о постриге в схиму. Она все же была пострижена, но кем — я не знаю. Владыка Феодосий поисповедовался, причастился и уехал. В другой назначенный срок он не выезжал. На этот раз восстали келейные владыки Арсения, его окружение: они осуждали и винили меня, что этим постригом я погублю владыку. Я была совсем ни при чем: владыка Арсений сам пожелал постричь своего бывшего казначея по Чудову монастырю. Ко мне в Дмитров приехала одна из духовных дочерей владыки Арсения и потребовала, чтобы я дала телеграмму владыке Феодосию, чтобы он не выезжал. Я принуждена была это сделать, но в первый же выходной поехала к владыке Арсению.

Он встретил меня очень раздраженным. «Что же это Преосвященный, я же его ждал», — сказал он. Окружение не посчитало нужным предупредить его, что дана телеграмма и владыка Феодосий не приедет. Я рассказала, в чем дело, тогда он сказал, что никого из его окружающих не пустит на постриг, кроме меня и того, кто приедет с владыкой Феодосием. Назначил еще один день и просил сообщить владыке, что я и сделала.

Был ноябрь, темные вечера; владыка Феодосий приехал с провожатой на Казанский вокзал. Я их встретила; и хорошо, что с этого же вокзала надо было ехать в Люберцы. Там от вокзала до дачи было семь километров, ходил автобус, но владыка отказался ехать — сказал, что пойдет пешком. Я очень волновалась, как доведем мы такого старца, но, слава Богу, дошли благополучно. Был десятый час вечера, владыка Арсений ждал, и немедленно, как услыхала я из соседней комнаты, начал читать молитвы к исповеди. Потом вышел к нам, позвал только нас с Олей, дал нам в руки свечи и повел в церковь. Там горело много свечей, мы в трепете стояли, а потом поздравляли постриженного. Он остался Феодосием, только Ангелом его стал не святитель Феодосий Черниговский, как прежде, а преподобный Феодосий Печерский. Всю ночь он не спал, да не спали и мы. На другой день после литургии владыка-хозяин угощал завтраком. Владыка Феодосий говорил, что ему теперь положен пост, а хозяин просил припомнить, какой праздник был в монастыре в день пострига. «А пост — потом», — прибавил владыка Арсений. После завтрака владыка Феодосий не захотел отдыхать, а собрался в обратный путь. Меня владыка Арсений послал проводить его с Олей до автобуса; а я вернулась на дачу, у меня был еще свободный день.

Больше владыка Феодосий уже не выезжал из Сушкова. Его почитатели и духовные дети в Коломне просили благословения его навестить, но он просил передать, что все приедут к нему на Пасху. У него начала прогрессировать болезнь. Видимо, был у него рак прямой кишки. Он боялся и не любил холода, но в теплой комнате находиться не мог: поднимался сильный зуд. Не мог он и сидеть, так что проводил свои дни в холодной комнате в валенках и ватной рясе на коленях перед стулом, на котором лежали нужные ему для молитвы книги. Он слабел. Близкая ему духовная дочь Оля работала в Коломне на почте, она взяла отпуск на Страстную и Пасху и приехала в Сушково. Владыка Феодосий, когда узнал, что она взяла отпуск, сказал: «А успеешь ты меня похоронить?» Всю Страстную он ежедневно причащался: приходил к нему священник³, церковь в Сушкове была действующей. Каждый раз он просил его прийти на следующий день. Великую Пятницу владыка перенес трудно: он был в каком-то бреду и все время твердил: «Пятница, ужасная пятница! Когда же будет суббота?» Когда в субботу он пришел в себя и узнал, что это — суббота, он сказал: «Уже скоро». В субботу священник, как обычно, причастил его, и владыка просил в Светлый день, чтобы он пришел к нему между утреней и литургией, сказал, что ему трудно ждать до конца литургии. Священник был у него после утрени, но владыка ничего не сказал о следующем дне; он вышел от него очень удивленным, но ему сказали, что придут и скажут, если владыка попросит. Утром в Светлый день из Коломны приехали инокини — певчие Коломенского женского монастыря. Они пропели ему Пасхальный канон и «Светися, светися…». Он пел сам, потом раздавал крашеные яйца и хозяйке велел накрыть стол в большой комнате и угощать гостей. Он лежал в маленькой, двери в большую были открыты, и он всех видел.

Певчим надо было возвращаться в Коломну, так как на другой день предстояло петь литургию, но они потом очень жалели, что уехали. В девять часов вечера началась агония. Около его кровати стояли: хозяйка, ее два брата и приехавшая Оля. Владыка поднимал руку и благословлял со словами: «Благословение Коломне, благословение сушковцам, благословение моим духовным детям, благословение всем, кто меня знал». Это были последние слова, и он стал дышать все реже и реже, пока дыхание не прекратилось совсем.

Мне прислали телеграмму, и я поехала. На платформе станции Коломна было много народа: это были едущие на похороны. Отец архимандрит Никон приехал до нас — владыка ему завещал отпеть его. Когда мы пришли, отец Никон решил отслужить панихиду и спросил меня: как следует — с каноном или без него? Я сказала: как он благословит, а он ответил: «Нет, как Вы скажете». Была Пасха, и мы пропели канон, а потом он стал читать Евангелие, а после него мы по очереди Деяние Апостолов. Владыка лежал в белом гробу, в белом облачении, белой митре, вниз была надета схима. Лицо было покрыто белым воздухом, а венком вокруг головы лежали разноцветные пасхальные яйца: кто приходил, клал яйцо. В селе не было обычая выносить покойника вечером, поэтому вечернее богослужение было отслужено у гроба дома. Приехавшие просили отца Никона открыть лицо почившего, но он ответил, что покойный владыка запретил делать это. Я должна была пойти ночевать к родным Мелитины и Серафимы, инокинь Коломенского монастыря, но отец Никон просил меня подождать. Когда все разошлись, отец Никон сказал, что владыка разрешил близким открыть его лик, и он поднял воздух. Перед нами лежал величественный старец с длинной седой бородой; покой и величие были на его лице. Отец Никон дал мне списать и размножить стихиры, которые поются при опускании гроба в землю.

Могила была приготовлена у алтаря сушковского храма. Утром был вынос, из храма принесли хоругви и иконы, так что шел крестный ход. От дома, где жил владыка, до храма недалеко, но шли очень долго, так как жители каждого дома, мимо которого шли, требовали остановки, выносили для гроба скамейку, и служилась лития. В храме после литургии было священническое отпевание — почему-то не монашеское. Чтение Апостолов мы распределили; один читала я. После поминальной трапезы я собралась уезжать, но отец Никон просил меня остаться на всенощное бдение; на другой день был праздник Георгия Победоносца. Я осталась, и мы уехали уже ночью.

Могила покойного владыки Феодосия содержится в порядке: сделана ограда и поставлен крест с надписью. В Коломне и сейчас живет его бывший иподиакон, он в день его кончины нанимает такси и везет на могилу после литургии священника. Когда владыке исполнилось сто лет, в коломенском храме накануне был отслужен парастас, а на другой день — заупокойная литургия, после нее поехали на могилу.

Я жила в Дмитрове; там меня, конечно, никто не знал. Воскресные дни не были еще выходными, были рабочими, и я перед работой ходила к ранней литургии в храм Казанской иконы Божией Матери, от которого недалеко жила. В левом Скорбященском приделе на стене было чудное поясное изображение святителя Алексия, а в главном приделе, также с левой стороны, изображение его во весь рост. Около этих изображений всегда стояла я за службами. Как-то раз перед началом ранней литургии я пошла в главный придел, чтобы приложиться к иконе святителя Николая: она была на левом клиросе. Когда я помолилась и приложилась, передо мной возникла фигурка маленького роста, которая назвала мою фамилию и спросила: правильно ли это? Я удивилась и немного испугалась: не могла я себе представить, кто же мог меня здесь знать. Я подтвердила свою фамилию, и она протянула мне маленький сверток и сказала: «Это владыка Серафим прислал Вам просфорку». На ней было написано: «Святителю, отче Алексие, моли Бога о нас»». Я спросила: откуда мог узнать владыка, что я живу в Дмитрове? Ответила, что была у него, жил он в то время в Гурьеве. При ней ему принесли посылку от каких-то его почитателей; в ней, кроме прочего, оказалась круглая икона святителя Алексия, написанная на полотне, изображение такое, как было в Чудове: в голубом саккосе и белом куколе по пояс. Когда он вынул икону из посылки, приезжая из Дмитрова сказала ему, что в Дмитровский храм с недавнего времени стала ходить какая-то высокая незнакомка, которая молится по-монашески и сразу проходит к изображению святителя Алексия и там стоит. Владыка сказал: «Это Клавдия Коломенская» — и научил, как подойти ко мне, спросить фамилию и передать просфорку. Я удивилась, как мог он знать мою фамилию: в Чудове никого не знали по фамилиям, а только по прозвищам. Там были — рязанские, костромские, сызранские, коломенские и москвичи. Я просила ее сказать мне, когда к владыке поедет кто-либо еще. Мне сказали, и я написала ему письмо с благодарностью, а он, прочитав его, сказал: «Эта икона принадлежит Клавдии». Он написал на обороте: «Благословение святителя Алексия Е. С.». Эта икона и сейчас у меня.

Чудные письма писал мне тогда владыка Серафим. Он писал, что мое имя всегда напоминает ему святителя Алексия, его святую раку в Чудове монастыре и в изголовьях стоящего авву Арсения, читающего дивные словеса акафиста святителю. В письмах он называл меня не только Коломенской, но главное — Чудовской, Святителеалексиевской. Он писал, что там, в Чудове, и он, и все мы, ходящие туда в то время, получили настоящую зарядку на все последующее время. Иногда через меня он присылал записочки владыке Арсению, в которых выражал свою любовь, преданность и уважение к своему любимому духовному отцу и наставнику. Владыка Арсений как-то прочитал мне вслух его записочку и сказал: «А смотри, как Серафим пишет». Чудное незабываемое время, когда я могла общаться с такими святителями.

Матушка Фамарь тоже провела несколько лет на севере, и для нее, южанки, это оказалось губительным. Жила она в хороших условиях, в частном доме с двумя келейницами, но каждый месяц ей надо было ходить на отметку за восемь километров. У ней было предрасположение к туберкулезу: сестра ее в молодых годах умерла от чахотки. Вернувшись в Москву, матушка поселилась на станции Пионерская Белорусской железной дороги в домике сестры теперь уже покойного отца Сергия Орлова, или, вернее, иеромонаха Серафима.

Я бывала там у матушки, а ее келейницы просили меня приезжать чаще, так как матушка очень всегда радовалась моему приезду. Она говорила, что я ее преемница, — ей все виделся возрожденным ее скит. После обеда было положено читать акафист преподобному Серафиму. Матушка заставляла читать меня, а сама пела припев. Но потом болезнь начала прогрессировать, и она потеряла голос, а вскоре и слегла.

Владыка Арсений приехал из Люберец и поселился в трех километрах от матушки на даче одной своей духовной дочери. Он часто посещал матушку, служил ей, соборовал и причащал ее. Так было и в день ее смерти. Он успел ее причастить, и после окончания литургии она отошла. Накануне похорон он отслужил парастас, на другой день литургию, за которой всех нас причастил, а потом отпевание. Гроб повезли, а мы все пошли за ним в Москву, чтобы проводить матушку к месту ее последнего успокоения на Немецкое кладбище. Занимательно, что сороковой день пришелся в праздник любимого матушкой святого преподобного Серафима Саровского — 19 июля⁴.

Владыка Арсений очень переживал смерть матушки: она много для него сделала. Умер и его брат, пенсионер учитель, и владыка чувствовал свое одиночество. Он опять жил в Люберцах, меня просил приезжать к нему почаще, но ведь, кроме выходных, я не могла поехать. Я привыкла, готовясь к исповеди, записывать на бумажку свои грехи, чтобы не забыть. Владыка рвал на куски эти бумажки перед тем, как прочитать разрешительную молитву. Один раз, взяв у меня бумажку, он сказал: «Ты тут о своих погрешностях написала, но я и так все знаю», разорвал бумажку и прочитал разрешительную молитву. Да, он знал все, он был знаток душ, приходящих к нему, психолог: его черные глубокие глаза смотрели прямо в душу и читали. Он был очень музыкален и говорил сам, что даже светскую музыку не может слышать спокойно. Он был и композитор: у него было несколько своих творений евхаристического канона, которые пели в скиту. Очень правдивы были слова стихотворения, посвященного ему одной духовной дочерью: «Как-то невольно душа пробуждается, слушая тихие речи твои, к свету, к добру, к небесам устремляется, с ужасом глядя на раны свои».

Чувствуя свое одиночество, владыка вместе с тем чувствовал и тучи над своей головой. В мои последние посещения владыка после исповеди заставлял меня крестить его. Я была в ужасе: как могла я поднять руку, чтобы перекрестить такого святителя? Но он требовал, и я это делала. Великое счастье, что имела я такого духовного отца: все, что есть во мне доброго, хорошего, выращено им из ростков, которые даются Богом каждому человеку; но как тяжело было остаться без него! При нем было жить легко, ни о чем не думалось: как благословит владыка, так и должно быть; а потом спрашивать было уже не у кого — надо было решать самой⁵.

Канал Москва — Волга был закончен, в эксплуатации меня оставить не могли, и мне пришлось уезжать за Рыбинск, в Переборы, где началось строительство Волгостроя. Я была уже старшим бухгалтером. Работы было много: отсталость была страшная, надо было догонять и налаживать учет. Ко мне на базу, где я работала, прислали с курсов счетоводов молоденьких девушек — получилась какая-то школа, и мне помог мой прежний педагогический опыт. Мои сотрудники говорили потом, что плохих работников нет, а есть плохие руководители. Мои сотрудники очень меня любили. Часть их по комсомольскому призыву мобилизовали на начавшуюся мировую войну. Они просили у меня фото. Я им дала маленькие карточки, которые были сделаны для паспорта, и они с ними не расставались. Одна из них приезжала в отпуск и рассказала мне, что ее спрашивали: кто это на фото, которое она носит на груди? Она ответила, что это ее мать, хотя мать она имела. Впоследствии она была убита. Остальные и сейчас поддерживают со мной связь: пишут мне, поздравляют с гражданскими праздниками. Жила я в Переборах в деревне и ходила на работу шесть километров в один конец и столько же — в другой. Когда фронт приблизился и слышна была уже канонада, многие уехали, и в Переборах освободились квартиры, но я не хотела переселяться из деревни: там было свободней.

Каждое воскресенье я ездила в Рыбинск, а потом шла шесть километров в храм Покрова Божией Матери на Угличском шоссе: там я читала и пела на клиросе. Время было военное, голодное; настоятель храма приходил к старушке, у которой я иногда ночевала, и говорил: «Марковна, ты попои Владимировну молочком». У нее была корова, и она действительно меня поила, а вообще-то истощение было сильное: я шла шесть километров с остановками, с собой брала лепешки из картофельных очистков, а так дойти не могла. Жуткое было время, иногда совсем не приходилось ночью спать, так как методично ежедневно около десяти часов вечера начинался налет немецкой авиации. Я старалась подбадривать свой аппарат, просила верить в победу. И она пришла.

Круглая икона святителя Алексия на полотне всегда была со мной. Когда я получила ее от владыки Серафима, я повезла ее показать владыке Арсению. Он открыл панагию, в которой у него была часть святых мощей святителя Алексия, приложил икону к мощам, а потом меня ею благословил.

Закончилась война, закончилось и строительство Волгостроя в Переборах, — мне надо было куда-то переезжать. В конце войны я получила письмо от братьев, они известили меня о смерти матери в Курске: из Воронежа их выгнали немцы. Мой бывший начальник и учитель по бухгалтерии поехал работать в Углич главным бухгалтером Угличского гидроузла. Он был одиноким, уже старым человеком, звал меня в Углич ведать его хозяйством — я согласилась и начала работать старшим бухгалтером в управлении Угличского лагеря. Семь лет не была я в Москве и, когда приехала, задумалась: в какую церковь пойти мне помолиться. Выбрала я храм святителя Николая в Хамовниках — там правый придел святителя Алексия, а рядом улица Чудовка, на которой было подворье Чудова монастыря и приют для мальчиков: их я часто видела в Чудове, приводила их начальница, духовная дочь владыки Арсения. В этот храм я и ходила, когда бывала в Москве, до тех пор, пока в Богоявленский Патриарший собор не привезли мощи святителя Алексия: тогда, конечно, я уже ходила туда, и к праздникам святителя старалась приехать из Углича. Приезжала и моя подруга из Коломны, и мы, немногие оставшиеся из богомольцев Чудова монастыря, собирались в одной семье, чтобы отпраздновать свой праздник.

Бывший мой начальник, а в Угличе — хозяин решил строить дом: надоело скитаться по квартирам, ладить с хозяевами, получить же квартиру не представлялось возможным. Квартир не хватало семейным. Ему дали ссуду, и он купил в деревне у колодца дом, который был разобран и перевезен в город. Удивительно и знаменательно, что место для постройки было дано на земле бывшего Алексиевского монастыря; храмы этого монастыря против дома и видны из его окон. Дом строился долго, три года, но наконец мы смогли в него вселиться. Не верилось, что мы одни, что нет хозяев. У нас жил мой старший брат с женой. Дочь его жила в Минске, ему там жить было нельзя.

Строительство Угличского гидроузла закончилось, и наш хозяин уехал работать в Кострому: ему хотелось заплатить ссуду, чтобы иметь возможность составить завещание на случай смерти.

В Угличе я ходила в единственный действующий храм святого царевича Димитрия. Как-то случилось, что за мной утвердилось послушание: в Пасхальную ночь читать на полунощнице канон. В 1954 году как раз перед Страстной неделей я охрипла, пропал голос. Одна из моих бухгалтеров посоветовала мне сходить в лагерную больницу, там, говорила она, от последнего этапа оставили двух врачей — терапевта и ухогорлоноса. Я пошла. Меня встретил старик в белом халате с седой бородой и густыми, но остриженными коротко волосами. Он посмотрел горло, смазал его, сказал, что пройдет, но смазывать надо еще несколько дней. Потом он расспросил меня, кто я, где моя родина, и спросил, не знаю ли я его знакомого по Ленинграду. Это был наш дальний родственник, сестры его были монахинями Коломенского женского монастыря. Я стала ходить на смазку, и один раз, когда я уходила, он сунул мне в руку записку. В ней он написал, что он — архиерей, бывший епископ Муромский Николай⁶. Я была поражена. Между тем стариков начали актировать и освобождать. Дошла очередь и до него, но выйти ему было совершенно некуда. Он просил меня приютить его на недолгое время, самое большее, говорил он, на два месяца. Сама я решить этого вопроса не могла, написала хозяину в Кострому. Он ответил, что мы старые люди, поэтому должны помочь старику. Так он пришел к нам и вместо двух месяцев прожил семь лет и у нас умер.

Пока не было хозяина, мы хорошо размещались, но когда он приехал, то поместился в моей маленькой комнате; его большую занимал владыка Николай, а я ютилась за ширмой в столовой. Через две недели после того, как владыка Николай пришел к нам, меня сократили: здесь сыграло то, что мы приютили владыку. Я была уже пенсионеркой, но пенсии тогда были очень маленькие; помогал хозяин: присылал из Костромы ежемесячно. Владыка стал получать пенсию от патриарха и половину ее отдавал нам на его содержание. Еще до приезда хозяина, но уже при владыке умер мой брат.

Владыка был своеобразным человеком. Он увлекался старообрядчеством, говорил, что ему принадлежит будущее. Мне странно было это слышать и удивляло: как мог владыка не понимать, что современного верующего человека не могло удовлетворить старообрядчество […]. Владыка в церковь не ходил, по праздникам служил дома, я ему помогала — пела и читала, но причащаться ходила в церковь, он был мне не по духу. Временами он ездил в Москву и познакомился там с моими друзьями — богомольцами Чудова монастыря. Им он говорил, что меня надо постригать, но принять от него постриг я не могла.

В 1959 году я обнаружила у себя на левой груди небольшую опухоль. Поехала в Москву, меня посмотрела одна из духовных владыки Арсения — врач-хирург, в то время уже пенсионерка. Она дала мне письмо к своему сослуживцу в Онкологический институт. Он посмотрел и сказал, что грудь немедленно надо отнять. Но где мне — на операцию? В Угличе хирург лежал в инфаркте, а второй — гинеколог. Врач советовал мне ехать в Ярославль, но там не было у меня знакомых — некому было бы навестить меня в больнице. Помогли московские друзья: устроили в лучшую московскую больницу Министерства путей сообщения и прислали мне телеграмму, какого числа приехать. Сестра отца Сергия Орлова писала мне, чтобы я не соглашалась на операцию: это — жировик, писала она, и у нее он тоже есть. Они привыкли лечиться у гомеопатов, а те всегда против операций, но кроме уже крайних случаев. Владыка Николай пособоровал и причастил меня перед отъездом.

Операция прошла благополучно, хотя опухоль была злокачественной: я живу еще до сих пор, а сестра отца Сергия умерла, пролежав с развившимся раком шесть месяцев, хорошо, что за ней было кому ухаживать. После операции я несколько раз ездила на проверку: все было благополучно, последствий не было.

Владыка Николай слабел, у него, видимо, развивалась какая-то болезнь: он отекал, вырос большой живот, а возможно, это была опухоль, часто чувствовал тошноту. В 1961 году назначена была хиротония теперешнего архиепископа Кассиана⁷. У него в Угличе было много духовных детей, и несколько человек собрались поехать на хиротонию в Загорск. Решила поехать и я, поскольку владыки не было дома: он уехал в Москву. В Духовной академии у меня был знакомый студент, я его нашла, и он провел нас на наречение и на другой день — на хиротонию. Мы стояли впереди на очень хороших местах и все видели.

На другой день был праздник Федоровской иконы Божией Матери — престольный праздник в Ярославле. Туда должны были поехать новый архиерей и владыка Никодим⁸, бывший в то время архиепископом Ярославским. Двое из моих спутников решили поехать в Ярославль, к ним присоединилась и я. Мы взяли такси и поехали. В Ярославле пошли прямо в храм, читали уже шестопсалмие за всенощным бдением. По окончании службы пошли в архиерейский дом. Владыки уже приехали, и нас позвали ужинать. Спутницы мои были известные в епархии, они были старостами и часто там бывали, а я была человеком новым, неизвестным. После ужина владыка Никодим задержал меня наверху, что-то показывал, а в это время внизу был скандал: заведующий хозяйством возмущался, что я, неизвестный ему человек, буду ночевать в епархии, а она — не ночлежный дом. Я ничего не знала, спустилась вниз, увидела его очень рассерженным, но вслед за мной владыка Никодим послал в то время еще иеромонаха Ювеналия, который передал ему распоряжение владыки устроить меня на ночь. Утром мы рано ушли в храм. Хотя был пост, но литургия была Иоанна Златоуста. Служба продолжалась очень долго, и спутницы мои сказали, что надо идти за билетами на автобус. Я отдала им последние деньги, и они ушли. Владыка Никодим не отпустил меня без обеда и велел продать билет, но он не продался, а у меня больше денег не было. Пришлось мне занять у бухгалтера епархии, брата владыки Кассиана. Так я ночевала еще ночь в епархии и на другой день утром уехала в Углич.

Дома я узнала, что владыка еще не приезжал, от него было несколько писем: он имел обыкновение писать мне каждый день, когда уезжал. Он писал, что чувствует себя плохо и у него температура. На другой день утром он приехал в сопровождении одного молодого человека, старообрядца, своего поклонника. Войдя в дом, он спросил меня: прочитала ли я Часы? Я ответила отрицательно, тогда он сказал: «Уж читайте без кафизм». Было 30 марта, память святого Алексия человека Божьего. Агнец у владыки был заготовлен, и он отслужил Преждеосвященную литургию, причастился. После пил чай, но есть ничего не мог. Сел писать пасхальные поздравления, а своего спутника заставлял печатать, у него была пишущая машинка. За обедом ничего, кроме киселя, не стал есть и лег. Вечером он закричал: «Мне плохо». Хозяин побежал за врачом, а владыка сел против икон и попросил дать ему икону святителя. Я спросила: «Какого, Вашего?» Он ответил: «Нет, Вашего», — значит, святителя Алексия. Я сняла икону святителей Московских с частями святых мощей. Он приложил икону к голове и потом отдал мне. Я спросила его: «Неужели Вы нас покидаете, ведь скоро Пасха?» Он ответил: «Не хотелось бы, но как Господу угодно». Приехал врач и сказал, что сделать ничего нельзя: у него уже посинели ноги. Так, сидя, он и умер.

Приехала «скорая помощь», и фельдшер, моя знакомая, очень умело положила его на кровать. Было одиннадцать часов вечера. Хозяин пошел за священником, пришли и еще два: один жил в городе, а служил в деревне, а другой оказался случайно, он тоже служил в деревне. Они облачили его и отслужили панихиду, один из них начал чтение Евангелия. Отпевал его владыка Никодим в Великий Понедельник. Положили его около алтаря храма святого царевича Димитрия.

На этом я хочу закончить свои записки; может быть, и не очень хорошо написала, но писалось, как воспроизводила память. Иногда мне казалось, что за спиной стоит незабвенный владыка Арсений, как когда-то стоял он у себя, а я переписывала и иногда немного стилистически подправляла, что было написано им. После него осталось литературное наследство, и не хотелось бы, чтобы оно пропало. Об этом должен быть у меня разговор с владыкой митрополитом Никодимом. Я чувствую ответственность за это наследство, так как владыка Арсений в свое время заставил меня записать названия написанного им и хранить у себя. Это, конечно, сделано было не просто. Теперь я живу одна, хозяин умер. Я хожу в храм, пою на левом клиросе и читаю, когда в этом бывает надобность. В большие праздники я езжу по благословению владыки Никодима в Ленинград и наслаждаюсь там дивными службами и прекрасным пением, за что глубоко благодарна владыке митрополиту.

К. В. Быкова

Материал подготовлен к публикации

протоиереем Максимом Максимовым

Быкова Клавдия Васильевна закончила путь своей земной жизни 4 мая 1988 г. в городе Угличе Ярославской области.